Марица. Исток - Александра Европейцева

— Я знаю, что не думал, — её голос прозвучал глухо из-за ладоней. — Ты никогда не думаешь, когда дело доходит до чувств. Ты просто… чувствуешь. Слишком сильно. Слишком громко.

Она опустила руки. Лицо её было бледным и уставшим, но в глазах стояла горькая, ироничная ясность.

— Я пыталась думать о работе, Демитр. Но твои мысли… Они вызывали… картинки. Яркие. Навязчивые. Ты представлял, как заправляешь мне прядь за ухо. Как проводишь пальцем по линии челюсти. Как прижимаешь меня к стене в твоем кабинете и…

Голос её сорвался. Она отвела взгляд, а на скулах вспыхнул румянец.

— А сегодня… сегодня, когда ты сказал, что проводишь меня… Ты открываешь дверь в номер. И потом… потом ты не уходишь.

Она замолчала, давая мне понять всё, что осталось за этими словами. Вес моего тела, прижимающего её к кровати. Горячее дыхание на шее. Шёпот, от которого по коже бегут мурашки. Ту самую грань, которую мы оба боялись переступить и которую я в своих мыслях переступал снова и снова. Во рту пересохло.

— Почему… — я сглотнул, заставляя себя говорить. — Почему ты ничего не сказала? Сразу?

Она медленно подняла на меня взгляд, и в нём мелькнула та самая знакомая, едкая усмешка, которую я так любил и так боялся.

— А что я должна была сказать, Демитр? — её голос был полон иронии, и каждое слово било точно в цель. — «Перестаньте, генерал, ваши фантазии обо мне мешают мне работать»? Или «Я не могу сосредоточиться, потому что вы постоянно хотите меня»? Это сделало бы наши совещания гораздо продуктивнее, не правда ли?

Я замер, поражённый не столько её словами, сколько тем, что сквозило между ними. Не гнев. Не отвращение. А усталое, почти беззащитное признание. «Я же не железная!» — набатом прозвучали ее слова в голове. Она не отталкивала мои мысли. Она чувствовала их. Каждую. И реагировала. Не как на нечто омерзительное, а как на… искушение.

— ДЕМИТР!

Воздух в кабинете сгустился, наполнившись невысказанным. Я видел, как вздрагивает её горло, как учащённо бьётся пульс на шее. Видел, как её взгляд скользнул по моим губам, всего на мгновение, прежде чем она отвела глаза. Но этого мгновения хватило.

Сердце ударило с новой силой, но уже не от стыда, а от внезапной, ослепительной надежды. Моя рука сама потянулась вперёд, прежде чем разум успел её остановить. Пальцы впились в тонкий шёлк её платья, ощутив под ним упругий изгиб талии. Марица вздрогнула и попыталась отстраниться, резким движением откинув голову, но я был сильнее и ближе. Я не отпускал, притягивая её к себе, чувствуя, как всё её тело напряглось, как струна.

— Демитр, не надо… — её голос прозвучал сдавленно, почти беззвучно, но в нём не было силы для настоящего приказа. Была лишь паника — и что-то ещё.

Я наклонился к самому её уху, и мои губы едва коснулись мочки, когда я прохрипел, горячим от собственного желания дыханием.

— Я хочу тебя. Сейчас. Скажи, что нет ни единого шанса. Скажи, что всё, что я чувствую, для тебя лишь бремя. Скажи — и я отпущу. Сейчас же.

Она замерла, её дыхание перехватило. Я чувствовал, как бьётся её сердце — бешено, отчаянно — прямо сквозь тонкую ткань платья. Её пальцы вцепились в мой мундир, но не отталкивали, а скорее цеплялись, ища опоры в этом головокружительном падении.

— У тебя нет… — выдохнула она, и фраза оборвалась незаконченной.

Это было всё, что мне было нужно. Всё, что я хотел услышать.

Разум кричал, что это безумие. Что она только что пережила нападение, что она измотана, уязвима, что я пользуюсь её слабостью, её смятением. Но тело не слушало разума. Оно помнило лишь пять лет боли, пять лет предательств и отчаянно хотело себе хоть кусочек счастья, что обещала зелень ее глаз.

Мои губы прижались к её шее, к тому нежному, бьющемуся пульсу у самого основания челюсти. Кожа под моими губами была горячей, солёной от слёз и пыли, и бесконечно желанной. Я услышал её судорожный, обжигающий вздох, почувствовал, как по её телу пробежала мелкая, предательская дрожь.

И я почуял запах. Не парфюма, не пыли с улицы — чистый, животный, сладковатый запах её возбуждения. Он ударил в голову, как самый крепкий алкоголь, лишая последних остатков воли.

— Лжёшь, — прошептал я прямо в её кожу, проводя кончиком языка по той самой вздувшейся вене, чувствуя, как она замирает под моим прикосновением. — Всем своим видом, каждым вздохом… лжёшь.

Её пальцы сжали ткань моего мундира ещё сильнее, и тихий, сдавленный стон вырвался из её груди. Стон капитуляции. Стон признания.

— Это ужасная идея, — прошептала она, но ее пальцы уже растегивали пуговицы моего мундира. — Ты даже… себе… ах!

Её пальцы, дрожащие и нетерпеливые, справлялись с пуговицами моего мундира куда хуже, чем с магическими формулами. Я чувствовал, как по моей спине пробежала волна жара, а воздух в кабинете сгустился и зазвенел, будто наполнился невидимой энергией. Со щелчком, который отозвался в самой глубине моего существа, дверь кабинета сама захлопнулась, и по стенам поползли мерцающие синевой руны, поглощая любой звук, любой стон, любой крик, что мог бы сорваться с наших губ. Магия Марицы, её воля, окутала нас плотным, изолирующим коконом.

Мы остались одни в этом внезапно возникшем интимном мире, отрезанные от гарнизона, от долга, от всего мира. Её губы нашли мои в яростном, жадном поцелуе, в котором было всё: и годы разлуки, и боль, и ярость, и та надежда, что мы оба боялись признать. Я отвечал ей с той же дикостью, впиваясь пальцами в её шелковистые волосы, притягивая её так близко, что я чувствовал каждый изгиб её тела, каждое биение её сердца, слившееся в бешеном ритме с моим.

Мы рухнули на пол, на толстый ковёр перед камином, сбив по пути низкий столик. Где-то глухо зазвенело стекло, но это не имело значения. Ничто не имело значения, кроме неё. Кушетка была мала и узка, стол — кощунством. Но здесь, на полу, в багровом свете догорающих углей, это было единственно верным местом — приземлённым, яростным, настоящим.

Мой мундир наконец поддался её настойчивым рукам, и я сбросил его с плеч, откинув прочь. Её платье, уже порванное, не стало преградой. Я не стал церемониться, с удовлетворением услышав шелковый треск