Великая Перемена (и другая ложь) - Джо Аберкромби

— Это не те качества, которых вам когда-либо не хватало, ваше преосвященство.

— И тебе тоже, мой друг. — Глокта осушил свой стакан и нахмурился, глядя в окно. В маленький сад снаружи, только начинающий расцветать. — Иногда, чтобы изменить мир… надо его сначала сжечь.

***

Вальбек, осень 593 г.

Они избили её как следует.

Её лицо было испещрено синяками, один глаз почти заплыл, спутанные рыжие волосы были чёрными от запекшейся крови, а по верхней губе от сломанного носа тянулись две аккуратные красные дорожки. Но Пайк видел и похуже. Многие подозревали, что она убила того Практика, которого нашли в канализации, поэтому, если уж на то пошло, они были скорее необычайно снисходительны.

— Итак, — сказал он, садясь на стул напротив неё. — Ваше имя...?

Она наклонилась вперёд, насколько позволяли ее цепи, прижала язык к нёбу и сплюнула кровавую слюну в его направлении через стол.

Пайк поднял брови:

— Прелестное имя.

Дело в том, что осталось на его лице — или в том, что теперь отсутствовало — теперь он не был полноправным членом общества. Стоял немного в стороне. Объект страха, презрения или жалости. Дистанция давала ясность. С расстояния видно лучше. На войнах, в лагерях и во время восстания в Старикланде. Человечество в своём худшем проявлении. Человечество, в котором так мало человеческого.

Люди мнят себя особенными, каждый считает себя не похожим на остальных. Но стоит оказать настоящее давление, все становятся до ужаса предсказуемыми. Их маленькие потребности, их маленькие желания, их маленькая жадность, их маленькая любовь. Мало кто действительно мог тронуть его сердце теперь. По-настоящему... заинтересовать его.

После такого избиения, как она получила, заключенные обычно становились сговорчивыми, но бывало и обратное — заключённые кричали, плевались, рвали и метали. Так что ярость на её избитом и опухшем лице была обычной, плевки и вызов были знакомы в начале допроса. Но когда Пайк посмотрел ей в глаза, он увидел там нечто. Или... чего-то не хватало, возможно.

Совести? Страха? Жалости? Он узнал эту пустоту. По тем редким моментам, когда осмеливался глянуть в зеркало.

Он поставил локти на стол и сцепил пальцы:

— Я — наставник Пайк.

— Ты выглядишь как херов пережаренный окорок, — прорычала она ему.

Пайк слегка хмыкнул. Медленно повернулся инквизитору Ризинау, нервно топтавшемуся в углу комнаты:

— Глупо было бы пытаться это отрицать, — пробормотал он, прежде чем повернуться к заключенной. — А вам глупо было бы отрицать…— он взглянул на запятнанные кровью бумаги перед собой. — Убийство владельца фабрики...

— Перерезала ему глотку сзади, — сказала она.

— И его сына...

— Пробила ему череп формовочным молотом, — сказала она.

— Не говоря уже о поджоге, который уничтожил не только это здание, но и два соседних.

— Тебе следовало бы видеть, как горит этот ублюдок, — сказала она.

— Затем, вас подозревают в убийстве некоего практика Стоуна во время попытки ареста...

— Я спрятала иголку в рукаве. Когда он попытался надеть на меня кандалы, воткнула её ему в глаз. Когда он упал, добила киркой. — Пайку показалось, что он услышал, как Ризинау тихонько пискнул от отвращения. — И это ещё не всё. Далеко не всё.

— Очень много кровавой работы для женщины вашего сложения.

— О, я никогда не боялась работы, — сказала она, показывая розовые зубы. — И ни капельки об этом не жалею. Они этого заслужили, все до единого.

— Какой честный человек бы не согласился? — сказал Пайк, откидываясь. — Кровопийцы. Спекулянты. Черви, разжиревшие на ещё живых трупах рабочего люда. Что вы на самом деле сделали, кроме установления торжества справедливости? Когда коррумпированное государство, коррумпированные суды и коррумпированная система отказали вам в ней, вы взяли её своими руками. Я понимаю это. Я даже, хотите верьте, хотите нет... аплодирую вам.

Ярость сошла с её лица. Теперь она подозрительно нахмурилась, разбитые губы сжались от презрения. Хитрый клиент, которому предложили неправдоподобно хорошую сделку.

— Да что ты можешь знать о справедливости?

— Посмотрите на меня! — он всплеснул руками. — Я похож на пережаренный окорок — о, неописуемая боль, затем ужас, затем горечь, когда он получил эти ожоги. Но со временем он начал считать шрамы подарком. Боль оказалась болью перерождения. Чтобы что-то изменить, нужно сначала сжечь это дотла, и хнычущее ничтожество, которым он когда-то был, оказалось сожжено, чтобы восстать новым человеком. На