Сказания о мононоке - Анастасия Гор
Оттого этот вопрос и ощущался так чужеродно, как и его поступок.
– Что дедушка сказал тебе на самом деле, Мичи?
Всё это время Кёко считала, будто то совпадение, что дедушка нашёл в себе силы заговорить с ним ровно в тот день, когда её нет рядом, и ровно о тех вещах. С не менее наивной уверенностью она считала, что о её управлении Аояги – об этом маленьком, этом несовершенном, этом простом и единственном таланте, в котором Кёко открыла для себя столь много, словно в одном цветке обнаружила тысячу других соцветий, – никому не известно. Она ведь ни с кем этим не делилась, но притом совершенно забыла, что с годами её уровень владения сикигами стал заметен и так. Своего собственного и постоянного сикигами Хосокава не имел – геомантам они ни к чему были, – но о том, на что они способны, был хорошо осведомлён.
Как и о том, что нужно сделать, чтобы изменить свой голос и говорить чужим, а потом вновь своим, чтобы запутать чересчур восприимчивого сикигами. Передать его разговор с самим собой и притвориться, что того не было, будто Хосокава бережёт чувства Кёко и заботится о ней. Двойная, а то и тройная ложь.
– Что сказал дедушка?! – повторила Кёко громче, но Хосокава её будто не слышал. Запустил пятерню себе в волосы, накрутил кудри на пальцы и потянул, ходя туда-сюда по соловьиным полам, заставляя их уже вопить под ним, не петь.
– Ты просто должна была прислушаться к его словам! Ты ведь всегда прислушивалась… Что в этот раз пошло не так? Даже Кагуя-химе хотела, чтобы мы поженились! Если мы бы правда это сделали…
– Отвечай мне! – Кёко вцепилась в него так, как ещё минуту тому назад он хотел вцепиться в неё. Сжала воротник кимоно, отчего наружу полезла белая рубаха, а сам Хосокава, хоть и был выше ростом, с кряхтением навалился на неё. – Какими были настоящие слова Ёримасы, Хосокава?!
– Да чего ты заладила?! Никакими! Никакими, понятно? Не было слов! – Он ударил её по рукам, чтоб отцепилась, и порезы на ладонях Кёко вспыхнули, забелили болью всё в глазах. Чистые бинты потемнели от крови. – Ты ведь видела его! Он даже двигаться не может. Как вообще можно было поверить, что он говорил? Ох, Кёко, Кёко… А хочешь скажу, почему ты поверила? Потому что ты помешалась на своём оммёдо! Ничего, кроме него, уже не видишь. Даже о том, как Ёримаса любит тебя, забыла. Страсть делает тебя уязвимой и тупой, Кёко. И вот ещё что…
Он продолжал унижать её, а Кёко – не слушать. Она привалилась спиной к стене рядом с сёдзи, вытянула руки вдоль тела и вздохнула так глубоко, так шумно, будто никогда не дышала раньше. Или, по крайней мере, все те две недели, что плела вокруг себя паутину, в которой в конечном итоге сама и запуталась.
Счастье. Она чувствовала такое счастье!
«Не позволь Кёко стать оммёдзи, Хосокава. Стать хорошей женой, может быть, геомантом, но кирпичиком в стене чужого рода – её удел». Дедушка этого не говорил.
Дедушка никогда ничего подобного не говорил!
– Ты видишь это? Видишь? – Хосокава всё не унимался. Ткнул пальцем в свою изуродованную щёку, вдавив Кёко в стену не весом, но злобой, под тонкой корочкой которой на самом деле пузырилась истинная его натура. Та самая, заточённая предательством родни, огрубевшая от горя и потерь, а затем пленённая в оковы долга, чужих подачек, снисходительности… И в конце концов надорванная когтями мононоке, после которых дедушка принёс его на своей спине домой, без сознания сплошь в окровавленных повязках. – Я чуть не умер в тот день! Тебя не было там, поэтому ты не понимаешь. Конечно, Ёримаса не стал брать с собой наследницу, это ведь только меня не жалко. Но не господин Ёримаса всему виной, нет, а моя слабость. Я плохой экзорцист, Кёко. Я даже к Якумото на самом деле не ходил ни разу! И в храм на твою свадьбу не пошёл, согласившись с девчонками остаться вовсе не потому, что Кагуя-химе не посмел ослушаться, а потому, что и не хотел идти. Страшно было. Страшно. Ты вообще знаешь, что это такое? – И он, вытащив из ножен свою катану, швырнул её на пол. – Ты права была там, на площади. Не хочу я всю жизнь с камнями и грязью возиться! Я оммёдзи быть хочу! Но не готов ради этого умирать, а с Кусанаги-но цуруги у меня был бы шанс, ведь с ним ни один оммёдзи никогда не проигрывал… До тебя, конечно. Из-за тебя, дура, моя мечта теперь тоже обречена!
– Так ты только поэтому поцеловал меня? Чтобы к своей кандидатуре склонить, жениться на мне, стать ивовой кровью, как Кагуя-химе, и унаследовать меч? Серьёзно?
– Да. – Хосокава втянул воздух через нос, и его плечи, напряжённые, наконец-то опустились. Кажется, ему и самому от всего этого тошно было. Но уж точно не больше, чем Кёко. – Мне жаль, но ты меня как женщина никогда не привлекала.
– Ох, пойду и утоплюсь от горя, – ответила Кёко язвительно, и Хосокава горько усмехнулся. Но она быстро эту усмешку обратно стёрла, когда оттолкнулась от стены, выпрямилась и, поправив образовавшиеся складки на юкате, сказала тихо: – Ты вовсе не плохой экзорцист. Ты крыса, которая захотела жить с котами и решила, что, откусив чужой хвост, получит свой. Ты больше мне не друг, Мичи Хосокава.
– Белый опал. «Возмездие».
Хосокава стоял спиной к главному коридору, а потому не видел, как Цумики зашла в дом с заднего двора, где снова практиковала разные гадания, на сей раз с песком и металлической золотой пластинкой, на которой тот требовалось рассыпать, прежде чем брошенные камни оставят на нём свои следы и предсказания. Длинная рыжая коса лежала на её спине, как высунутый язык пламени из очага. В тёмно-зелёном кимоно она напоминала жрицу, какой когда-то уговаривала её стать мать. Вечно отрешённое выражение лица, словно она и вправду была лишь сосудом для божественной воли, впервые приобрело живой и понятный Кёко розовый оттенок.
«Ого, – удивилась Кёко. – Цумики умеет злиться!»
– Кагуя-химе приносит свои извинения за то, что господин Ёримаса не в силах закончить твоё обучение, Мичи Хосокава, – отбарабанила Цумики. – Мы более не имеем прав, власти и причин удерживать тебя в имении Хакуро.
– Цумики, позволь объясниться…
– В качестве выражения глубочайшего
