Битва на выживание - Хайдарали Мирзоевич Усманов

Он закрепил узлы на четырёх сторонах. Переправа – на северном ветре, где стынет дыхание. Цветение – на восточном свете, где встают первые тени. Узы – на южном жаре, где сохнут губы и легко обещать. Лик – на западных водах, где всё отражается длиннее, чем есть. Так весь день, от рассвета до заката, сам помогал качать в Тень то, чем дышат живые.

В том же похоронном доме, в углу горит одна свеча. Внук держит деда за руку и боится отпустить. Под половицами тихо шуршит невидимая река, и узел Переправы тяжелеет, как будто на него кладут камни. Вздох – и ещё камень. Слеза – и сразу два.

В весеннем дворе девочка в платке сажает косточку в горшок, шепчет:

“Пожалуйста, вырасти.”

Над горшком блестела не пыль, а тонкий незримый туман, в котором сладко пахнет ожиданием. Узел Цветения медленно втягивает аромат, и девочка почему-то становится задумчивее – на миг.

Под свадебная аркой жених и невеста говорят “пока смерть не разлучит”, и воздух вокруг звенит, как стекло. Узел Уз щёлкает, словно кто-то своими пальцами, где-то вдалеке. Нитей было натянуто просто множество. Кто-то в толпе тут же шепчет:

“Они не подойдут друг другу.”

И лёгкая слабая трещинка проходит по одной из струн – сладковато-горький звук уходит в пустоту.

В уличном театре актёр, изображающий богача, смеётся – и в этот смех не верит даже он сам. В отражении серебряной монеты, брошенной к ногам, на миг исказится улыбка – узел Лика тянет из толпы крупицы: “я тоже хотел бы”, “да он врёт”, “а вдруг и мне получится”. Все эти “вдруг” также просеиваются в сито Тени.

Узлы никогда не спят. Они помнят, кем были, и слышат, как их прежние имена ещё иногда произносят – по памяти, по привычке, по ошибке. Каждый такой звук – не милость, а соль. Напоминает о высоте, с которой свели.

Чжоу-Лань иногда пытался перекрыть ручей, чтобы дать людям жить без ночного лязга – но перекрывая страх, он перекрывал и переход, а застоявшаяся вода воняла, и люди боялись ещё сильнее. Мэй-Хуа пыталась перестать пить надежду у ребёнка – и цветок тут же вял прямо на глазах, и ребёнок плакал, и плач отдавался в Переправу. Ян-Ло хотел смягчить узлы, но стоило ему ослабить петлю – злыдни в том же дворе тут же говорили:

“Значит, можно и без слова.”

И хлёсткий звук слома идёт в Тень ещё жирнее. Тун-Цзинь пробовал показать в зеркале подлинное лицо – и человек от страха отворачивался, а то и бил стекло, а осколки становились новыми малютками-зубами. Так что любая попытка узла помочь – ещё больше кормила Лю Инь Мо. Любая попытка не помогать – тоже. Это и был его основной инструмент.

………….

Иногда Лю Инь Мо останавливался на каком-то месте. Слушал. Это мир для него гудел четырьмя нотами. Низкой, в виде долгого баса Переправы, как ветер в пещере. Светлой – тонкий свист Цветения, как чайник на огне. Тугой – металлический дребезг Уз, как колокол, перевязанный верёвками. Пустой – стеклянный звон Лика, как пальцем по краю чаши.

Эти ноты сходились в одном месте. Там, где у тени нет сердца, зато есть самая голодная тишина. И он улыбался. Города можно было бы и не трогать. Они сами дойдут до черты – на похоронах, у грядки, у арки, у зеркала.

И тогда, когда шум станет достаточно густым, он придёт – не разрушать, а просто встать на перекрёсток швов. Тут стены сами осыпаются, а Боги, если ещё остались, смотрят на пустые алтари и не понимают того, когда именно их Вечность стала узором на чужой ладони. Так четверо “уцелевших” держат новый мир – не как столпы, а как крючья. Их не видно, но на них всё висит. И чем тяжелее висит, тем сытнее темнота…

Древний ужас

В глубинах мира, где больше не звучали гимны Богам и не горели алтари, родилась тишина, не похожая ни на одну из тех, что знали смертные или Небожители. Это была не пустота и не смерть – это было дыхание, прорывающееся сквозь толщу реальности. Демиург пробуждался.

Сотни тысяч лет он был скрыт. Не спал – а дремал, как бездонное море, покрытое зеркальной гладью. Боги и духи почитали его, даже не зная о том, что делают это. В их ритуалах всегда повторялись определённые символы. Круг, вмещающий в себя всё… Спираль, уходящая в бездну… И триединство линий, сходящихся в единой точке. Они считали это древними метками силы или старыми оберегами. Они даже не догадывались о том, что каждый раз, когда смертные зажигали лампу или приносили жертву, тонкая нить силы от их веры уходила не только к ним. Но и к Тому, кто был до них.

И теперь, когда алтари были разрушены, когда жертвы прекратились, когда вера в Богов стала оборачиваться прахом, Он ощутил голод. Не голод плоти и не жажду власти. А трещину в цикле, разрыв в том, что питало Его величие. И голод этот был настолько чудовищен, что пробудил Его из вечной неподвижности.

Мир содрогнулся. Горы, считавшиеся неподвижными, дрогнули, как дыхание спящего зверя. Моря закипели, в их глубинах возникли узоры, напоминающие тексты древних молитв, выведенные светом планктонных звезд. В небе, между облаками, начали проступать формы, которые невозможно было описать словами. То ли гигантские очи, то ли окна в чужие миры, то ли разрывы, из которых струился первородный свет.

Демиург поднялся – не телом, а самим понятием бытия. Он не нуждался в облике, но мир сам начал придавать Ему очертания. Для смертных – это был исполин из сияющего камня, в венце из света. Для духов – это был огонь, несущий и жизнь, и гибель. Для тех же, кто ещё удерживался в божественном величии – это было зияющее безликое Лицо, в котором они узнавали знакомые символы, что всегда сопровождали их молитвы, и потому осознавали. Что Он был рядом всегда.

И только Лю Инь Мо остался невозмутим. Его тень не дрогнула. Для него это существо было новым, но не опасным. Он видел в нём иной принцип, не отражение страха, а воплощение иной стороны мира. И вот между ними впервые проскользнуло напряжение. Не битва… Не