Шутки Богов. Новая ответственность - Хайдарали Мирзоевич Усманов
– Добро пожаловать в начало вашего пути. – Сказал Андрей, и впервые позволил себе лёгкую улыбку.
Первой была Линь. Та самая девочка в грубом сером платье. Её Врата открылись площадью ярмарки. Люди ходили сквозь неё, как сквозь туман. Мать переставляла корзину с грушами и не замечала её… Отец переговаривался с соседями, словно Линь не рождалась вовсе.
– Я здесь. – Сказала она, но её голос распался, как дым. На помосте – пустой барабан. Она поднялась и ударила ладонью. Боль, как тонкая игла, прошила кожу. Второй удар – кровь оставила круглый след. Третий – площадь обернулась. Лица повернулись к звуку. Она вышла из Врат с воспалённой ладонью, но с голосом в глазах:
“Я не тень!”
Вторым был Бо. Сын торговца, полный, с влажным взглядом. Его Врата привели в лавку, в которой на весах качались не мешочки с серебром, а детские ладони, тонкие, требующие. На одной чаше – брат, на другой – мать. Бо метался, хватал пригоршнями монеты, подсыпал, снимал… Но чаши не выравнивались. Потом он снял гирьки, положил на обе чаши свои руки и замер. Весы успокоились. Он вышел – белый, как рисовая бумага, с распухшими пальцами. На вопрос Андрея только кивнул:
“Сам пойду под бремя.”
Третьим был Цзянь-Ху. Младший ребёнок из обедневшего благородного рода. Врата вывернули его на площадь собственных насмешек. Статуи предков ожили и хохотали, показывая на него пальцами.
– Не родился, а вымолился! – Шипели эти ожившие камни. Цзянь-Ху вскинул подбородок – привычный, гордый жест. Но ноги не шли. Он повернулся к старому пахарю, что сидел в стороне и чинил плуг, и низко поклонился. Пахарь исчез, смех смолк. А юноша вышел, удерживая взгляд ниже горизонта. Его “лицо” теперь было на уровне земли – там, где растёт хлеб…
Четвёртая – Мэй. Дочь ткача. Её Врата – дом в огне. В дверях – мать и младший брат, за стеной трещат балки. Пройти можно только к одному. Она ступила в пламя к матери, сорвала с плеч свою куртку, но та рассыпалась золой – иллюзии не спасают иллюзий. Мэй остановилась. Взяла брата за руку, повернула их обоих к двери, оставив позади – невозможное. Пламя лизнуло ей щёку. Она вышла со следом ожога, ровной, как каллиграфический штрих.
– Я не Бог… – Глухо прошептала. – Значит, научусь быть опорой там, где успею.
Пятым был Ян. Пастушок, которому не хватало одного зуба. Врата сделали ночь и поле. Волчьи глаза – близко, дыхание – в лицо. Ян замер, поднял руку… И завязал себе на запястье бубенчик из овечьей верёвки.
– Пусть слышат, где я. Я не буду красться от своей трусости. – Сказал он пустоте. Волк медленно моргнул и растворился. А Ян вышел, и бубенчик тихо звякал на ветру, пока он дрожал в коленях.
Шестым был Чжу. Юноша с меткой на лопатке – в деревне про него шептали – “дурная кровь”. В Вратах – круг жителей, камни в руках, слова – как стрелы:
“Чужой!”
Он закрыл уши – камни превратились в птиц и посыпались пёрышками. Открыл – снова камни. Чжу опустил руки, втянул воздух и сказал:
“Бросайте. Я останусь.”
Один камень ударил по груди – звонко, но без боли. Толпа, как ткань, расплелась. Он вышел, в пальцах у него оказалось маленькое серое перо.
Седьмой была А-Ся. Бывшая послушница одной из пропавших сект. Её Врата – зал без звука и без тени. Ни стены, ни пола – только белый свет. Вокруг. Она вспомнила, как учитель говорил:
“Если нет берега – будь им сама.”
А-Ся легла на невидимую землю, медленно положила руку на живот и отсчитала семь дыханий, семь ещё, семь. На “сорок девятом” под пальцами возникла тонкая грань – невесомая ступенька. Она встала, сделала шаг. Белизна, окружавшая её до сих пор, стала серой аркой, потом – рассветом долины. А-Ся вышла с улыбкой, столько же тихой, сколько неподвижной.
Восьмым был Рин. Уличный вор из портового города. В его Вратах – каменные стены, миска воды, хлеб на троих, а он один. В углу – двое силуэтов, изголодавшихся сильнее него. Рин сломал хлеб надвое, потом ещё раз – хватило всем, кроме него. Ночью зубы стучали о пустую ложку, он ругал, плакал, смеялся, но не отнял. На утро стены исчезли. Он вышел – измочаленный, но ладони не тряслись. Привычка брать уступила месту умению отдавать.
Девятыми были близнецы Юнь и Юэ. Их завели порознь, но Врата слушали их как струну в два голоса. Юнь увидел сестру, тонущую в чёрной воде. Рядом стояла табличка:
“Кто-то войдёт – утонут оба.”
Он кричал, рвался в воду, глаза кровили от соли. Потом Юнь сел на берег и начал говорить. Он напоминал Юэ их детские тропы… Имя их пса, запах персиков в июле… Вода приняла слова как камни. На шестом слове Юэ всплыла сама – кашляющая, но живая…
Юэ, в свою очередь, получила зал без брата и зеркало. В нём – её лицо, но чужие шаги, чужая походка – жить без половины. Она стояла, пока зеркало не стало прозрачным, и в нём отразилась не пустота, а дорога.
Они вышли молча, держа расстояние в ладонь – чтоб помнить о том, что иногда любовь – не хватать, а свидетельствовать.
Десятой была Лян. Девочка с флейтой. Во Вратах её музыка резала воздух клинками – каждый неверный мотив ранил кого-то в тумане. Лян остановилась, опустила флейту. Тишина стала такой тяжёлой, что уши заболели. Она сложила флейту на землю, поклонилась ей и заиграла на дыхании – без инструмента. Звук был кривой, но туман не резало.
Она вышла, неся флейту, как раненого друга. Дракон вдохнул, и древесина на миг блеснула, будто приняла клятву. Теперь ей предстояло играть, чтобы лечить.
Одиннадцатым был Хань. Юноша из какой-то секты. Талантливый и заносчивый. Его Врата сожгли все его приёмы. Пальцы, привычные к печатям, забыли жесты. Он звал огонь – а из ладоней падал пепел. Хань метался, швырялся ругательствами, колотил кулаками по камню,
