Тени двойного солнца - А. Л. Легат
Я набрала воздуха в легкие и шумно выдохнула.
Непонимание убивает. Я совершенно не понимала людей, которые всякое дело превращали в резню.
– Итак. Что мы имеем? – произнесла я вслух, чтобы успокоиться. – Некий ловкач пробрался по стене, открыл окно, одним ударом положил старушку Льен – весьма осторожную, строптивую и хитрую женщину. И проделал это все при уходящем свете дня, на глазах у уличной детворы и одного сторожа. Проделал незадолго до нашего визита…
– Ее же собственным стилетом, миледи.
– … и успел положить его под покрывало, покуда старуха умирала на полу, не издав ни звука?
Грязь хрустела под сапогами Джереми.
– Брешут, – коротко заметил Вуд, что-то пожевывая.
Настал тот безрадостный день, когда я согласилась с собственным псом.
Через несколько дней отец приедет проведать нас, а у меня нет ни Густава, ни его подельников, ни старухи Льен. Только голые слова, не имеющие никакого веса. Пустой беличий свист.
IV. Провидец
Ольгерд из Квинты, часовня в Небесном Горне
Сулман, розовощекий купец из Поланки, чей воснийский до такой степени смешался с эританским, что его не понимали ни в Воснии, ни на болотах, чаще всего изъяснялся жестами. Я не понимал в нем двух вещей: как он вел дела при таких затруднениях и для чего назвал своего осла Мансулом (впрочем, в последнем я тоже не был уверен, так как сам был из Воснии). При всем бедственном положении Сулман проявлял стойкость духа: упорно трудился, не впадая в уныние, а еще способствовал вероучению всеблагой Матери, как мог.
– Доброго утром! – расплывчато желал он всем прихожанам, не забывая и обо мне.
На ночь скамьи становились кроватями, а при свете дня их марали вместо столов. Чаша с подаяниями никогда не пустела: мясник каждый день приходил со своими сыновьями, и те оставляли серебро, опасливо поглядывая на отца.
При всем великолепии и успехе моей миссии в Горне появилась новое затруднение.
– Ради всего святого, скажите, куда запропастились мои поножи? – второй день возле часовни околачивались родственники, зятья, дядья и жены тех, кто прослышал об Ольгерде всезрячем – или одной Матери известно каком. – Видите ли, я унаследовал их от отца, а тот – от своего деда…
В городе пропадало все: любимые бусы, доверительное письмо от герцога о наделе, золотые слитки, дети, кошки, серебряный зуб…
Одна история звучала сомнительнее другой. Хуже всего было то, что Сулман, по недомыслию или из трудностей перевода, поощрял оплату прорицания. Прогнать его я не мог, а отказать прихожанам – тем более. Уже который день я вдумчиво хмурился, учил молитвам пресвятой Матери, которая давала напутствие лишь самым верным из последователей. И, признаться, скорее всего, просто лгал.
– Поймите, преподобный, я не с пустыми руками пришел. О, нет, поглядите, – в чашу падало серебро, а порою и золото, отчего мое сердце трепыхалось из той порочной слабости, от которой я отрекался много лет назад. – Сделано! Я – весь внимание, святой отец…
В ответ я, наспех наученный горьким опытом, цитировал писания:
– Семь дней откажитесь от выпивки, брат мой. Ежеутренне обращайтесь к всеблагой Матери за искуплением. – Должно быть, от наплыва обращений любое божество прокляло бы меня до самой смерти. – Приходите, как очиститесь, и тем же утром снизойдет на вас озарение…
Как иным образом отсрочить день расплаты, я не ведал. Да простит меня Мать солнца, лучшего способа обратить горожан к свету я пока не нашел.
– Повторяйте за мной, – уже уверенно говорил я и мазал лоб пальцами. – Милосерднейшая из матерей, услышь меня…
Учились горожане крайне плохо, но разве мог я их укорять? Только через два неполных года истины светлой веры и чистые фразы молитвенника утвердились в моей памяти. Стоит ли спешить? Если так пойдут дела, уже через год я обращу первых послушников и смогу выбирать выходной день для прогулок, уединения…
С месяц назад мне казалось, что только скупые подаяния и отсутствие прихожан – моя единственная беда. И вот как оно все обернулось.
– Повторяйте за мной, – сказал я жене кузнеца, поторопившись с жестом. За окном разыгрался день. Седьмой день с тех пор, как повстречались мы со Смердяком. Провидцем.
Я искал его каждое утро. Искал безуспешно.
«Здесь же, через неделю», – обещался провидец. Выходит, если я не найду его сегодня, то…
– Святой отец, куда же вы? – в неподдельной заботе спросил меня подмастерье плотника, который проявлял наибольшее усердие в молитвах и даже зазывал прохожих у рынка перед службой. На его верхней губе только появилась темная поросль, а он уже казался мудрее седых мужей Эритании.
Я улыбнулся и чуть помахал ладонью, чтобы успокоить юношу. Куда уж я денусь из обители пресвятой Матери?
– Вы же вернетесь к службе? – Вот так и должны гореть глаза истинно верующих, и не столь важно, сколько молитв эти верующие могут произнести. Главное – готовность являться на службы и вести добродетельную жизнь, помогая ближним.
Придержав дверь, хоть сквозняки уже почти не тревожили дом Матери, я громко сказал:
– В тот день, когда Ольгерд опоздает к началу служения, считайте его погибшим!
Плотные, будто сотканные из грязной шерсти тучи, накрыли Небесный Горн. Город, который я непременно сделаю лучше и светлее. Мою вотчину, по прямому наказу самой Матери и общины из Квинты. Приложив руку к сердцу, я прошептал:
– Я не подведу тебя, милосерднейшая из матерей. Жизнью клянусь, всей своей жизнью…
Хоть моя жизнь и значила не больше и не меньше, чем жизнь любого из ее детей. И все же как страстно я желал отличиться! Заслужить ее милость, оправдать ее покровительство и наставления!
– Доброго утреца, отец Ольгерд! – подмигнула мне куртизанка, которой негде было заночевать после пожара.
– Постыдитесь, Изалия, – покачал я головой. – Солнце все видит!
– Дак нету его, солнца-то, – виновато буркнула она, прикрыв побелевшее от холода бедро. – Второй уж день.
Но я не настаивал, не желая спугнуть юную душу. Всяк придет к Матери, когда пробьет час. Мое дело небольшое: следовать Ее воле, найти Смердяка и день за днем приумножать общину в Горне.
В нерешительности остановившись на перекрестке двух размытых дорог, я повертел головой. Зрение подводило.
– Куда же я в тот день…
Вопрос этот не находил ответа. Одинаковые покосившиеся хибары и подгнившие скамьи, бельевые веревки с заледеневшим тряпьем, да пара
