Тени двойного солнца - А. Л. Легат
– На плаху яго!
Мое сердце трепыхалось. Я еле протолкался сквозь людей – уж в этом бы точно сгодилась Белая сотня! – и взбежал на рыночный помост. Развел широко руками:
– Постойте! Послушайте же!
– Святой отче! – довольно отозвалась толпа.
– Ваше Преподобие…
– Ольгерд! Ольгерд с нами!
И остались только шепотки да гудение из-под мешковины. Я сглотнул ком в горле, чувствуя, что одно неверное слово – и мешком угостят и меня.
– Милосердная Мать на то и милосердна…
По лицам у помоста я понял – то было плохое начало.
– …что справедлива! – проблеял я, и эти слова подхватили. Оживленные хлопки, первые улыбки. – Мы устроим самый честный суд, каковой еще не видели на болотах!
– Да, на колоду сукина сына! – вскрикнул кто-то.
Я дождался, пока подбадривающие слова стихнут. Речь застревала где-то в животе, наружу выталкивались сиплые, жалкие звуки:
– Суд, где каждый выскажется: в защиту ли, – недовольный гул, – или за честную кару…
И хор аплодисментов, улюлюканий и криков поглотил остатки моей речи:
– …будьте справедливы, как хотели бы, чтобы обращались с вами, случись с вашей стороны какое прегрешение…
Толпу занимало совсем другое: они уже покатили клетку с Беленом к часовне, прямо под взгляд милосерднейшей из матерей.
Подхватили и меня: под руки, под колени, и понесли, понесли…
– Слава святому Ольгерду!
– Спасителю!
– Милосердному и всеблагому!
Я смеялся, изображая одобрение. Чувствовал себя песчинкой, ведомой жестокой волной. И украдкой вытирал слезы.
Через два дня
Ранним утром у стен часовни поднялся переполох. Я проснулся под топот десятков ног – белосотенники спешили, роились в проходах, точно пчелы. Пахло гарью. Равно как в тот вечер, что был предсказан Смердяком.
– Что стряслось? – непонимающе спросил я, выглянув из своей кельи.
Мне тут же подали рясу, ведро воды и завтрак.
– Пожар, ваше преподобие, – поклонился послушник, еще не заслуживший белое облачение… серого цвета.
Я завертел головой. Стены часовни ладно стояли.
– Небольшой пожар, – уточнил Хин. – Маленький поджог.
– Баку уже отправился за грешниками, ваше преподобие, не извольте тревожиться.
Вдев остывшие ноги в уличную обувь, я с трудом распрямился и потер плечи.
– Но как? Как так вышло? – спрашивал я у самих стен. – И в худшие дни никто не осмеливался грозить Ее обители…
Страшный запах опережал Смердяка. Он возник в проеме, словно подслушивал беседу.
– Чем ярче свет, друг мой Ольгерд, тем яростнее тени.
Я без аппетита пожевал бочок цесарки. Отложил его на поднос, едва Смердяк встал ближе. Послушник откланялся, и все поспешили прочь, не сказав ни слова.
– Как же так вышло…
– Мы их непременно найдем, – заверил провидец. – Видел я, кхе-хе…
С тех пор как в часовню привезли благовония, пребывать со Смердяком в одном помещении стало проще. Немногим, но проще.
Снаружи, к обеду
Я осмотрел приход со всех сторон, выискивая следы пожара. Зло не коснулось часовни, обошло стороной кельи и трапезную, миловало небольшой сад. Казалось, не было никакого пламени и суеты, и потревожили мой сон зря.
Во всем благолепии досаждал лишь шум нового, странного труда. Я прошел сквозь сад и устремился по главной дороге к сердцу города. Далеко идти не пришлось. Молотки стучали слаженно, дерево скрипело, будто взывая о помощи. Мои глаза слезились все чаще в последний сезон.
– Ч-что это, послушник Хин? – спросил я, будто ослеп.
Юный белосотенник поправил поясок, постоянно сползавший на бедра.
– Как – что, ваш подобие? Судилище.
Это слово мальчик явно подхватил у кого-то из взрослых, так и не поняв его сути. Возле прихода всеблагой Матери возводили эшафот.
– Если здесь и будет вершиться честный суд, то… где же скамьи? – оглянулся я. – Крыша? Как же принимать решения, ежели пойдет дождь, начнется гроза? Добрый люд не расслышит ни слова…
С левой стороны, где меняли доски, виднелись следы от небольшого пожара. Должно быть, именно здесь и случился поджог.
– Подайте гвоздя, вашу мамашу! – гаркнул раскрасневшийся мясник, придерживая балку.
– Не сквернословьте, ради всего святого! – я приложил руки ко рту. – Вы у обители Ее…
– Чтоб его поперек распахало, гребаный свет! – выругался его помощник, забивавший палец вместо гвоздей.
Я вытер слезящиеся глаза. Хин снова поправил поясок.
– Это безобразие нужно немедленно прекратить, – сказал я так тихо, что никто не услышал. Возможно, мне примерещилось, что я сказал это вслух.
– Сразу пятерых судить можно! – восторженно заметил Хин и пнул камешек.
У эшафота не собралась бы и четверть Горна. Не услышали бы они друг друга, начни кто-либо спор. А сбор голосов за помилование? Как его устроить здесь, в этой толкучке, на узкой дороге, половину которой теперь занимал помост?
Я вцепился пальцами в рясу, выдохнул, помолился всеблагой Матери об отпущении моих нескончаемых грехов, и за упокой души в прибавку. Сколько прошло времени и как сильно я дрожал на ветру, подобно листку, – известно Ей одной. Но в конце молитвы я сделал гордый шаг вперед, прочистил горло и громко произнес:
– Именем Ее я, Ольгерд из Квинты, приказываю немедленно прекратить эту ужасную…
– А-а-а, херовы ублюдки! Я с вас все шкуры сдеру энтими руками, – звук удара, – гх! А потом еще сниму с костей, чаго осталось…
Все обернулись. Молоток вновь угодил по пальцу, и брани сделалось больше. По дороге к нам кто-то шел.
– Нашли, ваш преподобье, – Хин перекричал ругань.
– Что происходит? – изумленно спросил я, щурясь.
Серые пятна приблизились. Четыре белосотенника тащили по земле связанного по рукам и ногам жителя Горна. Я поспешил им навстречу, и пленника бросили в десяти шагах от судилища – эшафота, будь он неладен.
– Ч-что вы…
– Это наш поджигатель, – гордо вскинув голову, отчитался Баку.
– Доволен, воснийское отродье? – отплевывался от грязи связанный горожанин. – Приспусти веревку, я твоей мамаше трех заделаю…
Я поправил рясу и вглядывался в лицо, полное ненависти. Милосердие, сострадание, доброта сердца. Ее нерушимые заветы.
– Прошу, поднимите его. – Пленника рывком подняли, тот хорошо устоял на ногах. – Я знал вас. Вы славно чинили обувь…
Его перекосило:
– То брат мой. Я крамарь. Худа твоя память, старик.
Белосотенник усадил его на колени грубым тычком.
– Думай, чего болтаешь! Перед тобой…
Я вмешался:
– Святой отец Ольгерд, не более того. Верный слуга Ее, и… – я обернулся в сторону эшафота и растерял слова. – Как же так вышло…
– Это шнырек Веледаги, – уточнил Козырь – крупный муж, бежавший из когорты. Его подлинного имени, должно быть, не помнила и сама всеблагая Мать.
Новые и новые лица. Белосотенники росли в числе. Росли без ведома моего и согласия.
– Гляди, к кому обращаешься, – пригрозил Козырю кто-то из новеньких.
– Да, э… ваша светлость.
– Пре-по-до-бие! – яростно
