Кубинец - Алексей Викторович Вязовский
Сидел на полу, облокотившись на кровать, и медленно листал страницы, выискивая слова, фразы, выражения. Существительные угадывались проще — pan, agua, calle. Буквы латинские, половина слов если не знакома, то догадаться можно — вот оно в одной фразе, вот в другой. Я произносил их до хрипоты. А вот с глаголами хуже. Они ускользают, прячутся за окончаниями, спрягаются, меняются, будто нарочно. Но без них — ни шагу. Я повторял про себя: quiero, puedo, tengo, necesito*… пытался запомнить, хоть что-то оставить в голове. Что-то забудется, но хоть часть останется.
Чтение захватывало, но глаза начали слипаться. Я уже не замечал, как просто тупо листал страницы, пытаясь выудить в галантных фразах простые слова. Мысли текли медленно, вязко. Последнее, что промелькнуло в голове, прежде чем я уснул, — я ведь так и не знаю, к которому часу надо быть на работе. Да и часов у меня нет. Но как мелькнула — так и пропала.
Разбудил меня голос. Резкий, женский, с акцентами на гласные. Секунду я не понимал, где нахожусь. Потом — скрип двери, стук ног, кто-то схватил край одеяла и дёрнул его вниз. Я зажмурился, потом приоткрыл глаза.
В комнате стояла мулатка — та самая из аптеки. Широкие бедра, крепкие руки, упрямое лицо. Стояла, уперев руки в бока, смотрела на меня, как на валявшуюся в проходе тряпку.
— Arriba, dormilón**, — сказала она с нажимом. Потом, словно отбарабанив стихотворение, выпалила целую тираду, из которой я уловил только знакомое «señor Álvarez» и что-то вроде «ya está tarde». Поздно, значит.
Я рывком сел, сбросил с себя остатки сна, попытался натянуть рубаху. Она только махнула рукой и уже разворачивалась к двери, как будто знала, что я пойму.
С трудом напялив сандалии, я выскочил за ней следом. Даже умыться не успел. И сразу попал под яркий свет утреннего солнца. И уже было жарко. Пыль под ногами быстро забивалась между пальцами. Слева скрипел чей-то тележный воз, откуда-то пахло варёными бобами. В животе пусто, в голове шумит. Рабочий день сейчас начнется. Только одно: не опоздать бы.
* * *
Я вбежал в аптеку уже после открытия. Не успел, получается. В зале Альварес что-то объяснял покупательнице — ответная реплика была явно от пожилой дамы. Аптекарь с лицом цвета бронзы был в рубахе навыпуск с накладными карманами внизу и на груди. Здесь в таких почти все ходят. Покупательница вышла, а Альварес бросился на меня с такой скоростью, будто собирался вышвырнуть на улицу.
— ¿Dónde estabas, idiota? — начал он орать. — ¿Qué te pasa? ¡Te dije a las siete!***
Вот это экспрессия! Слюна летела на пару метров точно. Я поднял руки в мнимом испуге и, опустив голову, начал лепетать:
— Йо… йо эээ… эм-м… — и добавил неуверенно: — ка-ка-кабе…
Это было жалкое зрелище, но вполне убедительное. Альварес застыл на месте, пытаясь понять, что я там блею. За его плечом показалась мулатка, та самая, что тащила меня утром с постели. Она, переглянувшись с аптекарем, сказала:
— Señor, creo que se dio un golpe muy fuerte en la cabeza.
Я уловил ключевые слова — creo, golpe, cabeza — и догадался: она считает, что я сильно ударился головой. Я подавил улыбку. Значит, не напрасно вчера сидел до глубокой ночи, выискивая в разговорнике нужные конструкции и повторяя их шёпотом, пока не пересохло в горле и не заныли глаза. Я начинаю понимать.
— Pues qué bien — буркнул Альварес и хлопнул ладонью по стойке. — ¡Vamos! Limpia esto. Luego ordena los frascos. Y después…**** — он говорил быстро, зло, явно раздавая указания. Я пытался в меру своего понимания их выполнять. Что-то было очевидно — например, разлитая настойка на прилавке. О чем-то приходилось только догадываться. Не всё шло гладко. Один раз я принял слово frasco за fruta и принёс ему мешочек с сушёными ягодами вместо бутылочек для микстуры. Он взвыл, как порезанный, и швырнул мешок мне в голову. Еле увернулся.
В другой раз он просил alcohol — я услышал это, но, запаниковав, сунул ему пузырёк с эфиром. Вонь моментально заполнила комнату, у Альвареса заслезились глаза, и он, откашливаясь, выматерился, похоже, сразу на двух языках.
Я извинялся, разводил руками, изображал виноватую улыбку, а про себя повторял слова, записывая их в памяти. Ошибки — лучшие учителя.
Иногда я краем глаза наблюдал за ним за работой. Он что-то мешал, наливал, не утруждая себя измерениями. Часто не мыл пипетки, сыпал порошки «на глаз», и, кажется, однажды перепутал ярлык. Похоже, он был не столько аптекарем, сколько лавочником, знающим, где у него лежит аспирин, а где слабительное.
Его движения были неуверенными, слишком суетливыми. Он вечно раздражался, забывал, что уже сказал, повторял одно и то же, пока мулатка — наконец-то я узнал ее имя, Лусия — не поправляла его полушёпотом. И всё же он держал лавку, имел клиентов.
Я работал молча. Делал, что прикажут. Глотал обиды, запоминал слова, повторял про себя услышанное, как молитву. Я не мог позволить себе провалиться. Это была моя работа, моё прикрытие, моя школа. Если мне и суждено выжить в этом мире, то начинать нужно отсюда — с аптеки, из-под крика Альвареса и сочувствующие взгляды Люсии.
* * *
Обед, как и всё остальное здесь, случился внезапно. Альварес просто вышел из задней двери и крикнул:
— ¡Comida!
Хорошее слово. Оно значит «еда».
Я, как послушная собака, потянулся за ним, не совсем понимая, что дальше. Люсия подхватила меня за локоть — в этот раз с добротой, не раздражением, — и подвела к деревянному ящику, который служил скамьей под навесом. Там, в затенённом уголке между аптекой и сараем, где жару хоть немного сбивала тень от плетёной крыши, нас уже ждали скромные припасы.
На ящике — засаленная бумага, на ней — белая булка, разломанная надвое, несколько ломтиков острого сыра, варёное яйцо, тарелка с каким-то варевом и банан. Кувшин с мутной водой, запотевшей от жары, стоял тут же. Вокруг кружились мухи — они тут были как штатные сотрудники, и отмахиваться от них казалось бессмысленным. На земле, у моих ног, копошились муравьи, деловито обступившие крошки хлеба.
— ¿No comes carne? — спросила Люсия.
Я пожал плечами. Хотел бы. Еда не казалась отвратительной, скорее
