Кубинец - Алексей Викторович Вязовский
Судя по ценам, которые я видел, не бог весть что, но этого хватит на еду. Надолго ли? Хлеб стоит двадцать сентаво за здоровенный каравай, которого мне одному хватит на неделю. Молоко тридцать сентаво за литр. Яйца по полтиннику за дюжину. Картошка — два песо за сетку килограмм восемь. Рис по песо за кило. Мясо… Какое еще мясо? Тут бы ноги не протянуть! Если рядом море, то должен быть рыбный рынок, где после обеда по дешевке распродают остатки. Надо узнать. Деньги давали передышку. Время. А время сейчас было самым ценным ресурсом.
Я аккуратно сложил деньги обратно, перевязал той же бечевкой, положил сверток в ямку и вернул доску на место. Теперь я знал, где лежит мой… или его… короче, наш фонд выживания.
Солнце уже клонилось к горизонту, но жара еще не спала. Я решил не медлить. Голод был самым настойчивым чувством, перекрывающим даже страх и растерянность. Деньги есть. Надо купить еды.
Я надел панаму — она хоть немного защищала от солнца — и вышел на улицу. Прикрыв за собой дверь, я сделал глубокий вдох. Воздух был влажным и горячим, пах пылью и экзотическими цветами.
Местный рынок оказался не совсем рынком в привычном одесском понимании. Скорее, это была улица, где вдоль тротуара стояли тележки, ящики и лотки, на которых торговцы разложили свой товар. Фрукты — манго, бананы, что-то круглое и зеленое, чего я не видел раньше. Овощи — привычные помидоры и лук, но и незнакомые клубни, стручки. У одной старухи на тележке лежали куски мяса, покрытые роем мух, у другой — рыба, выглядевшая совсем несвежей.
Я подошел к лотку с бобовыми и рисом. Это казалось самым надежным и сытным вариантом. Я ткнул пальцем в большой мешок с черными бобами и в мешок с рисом. Торговец, смуглый мужчина с усами, спросил что-то быстро на испанском. Я с перепугу неуклюже попытался применить только что выученную фразу из разговорника: «Но тенго динеро конмиго, перо пагарэ тардэ». У меня нет денег с собой, но я заплачу позже.
Лицо торговца вытянулось. Он посмотрел на меня так, будто я предложил украсть его жену. Я понял, что сказал что-то не то, или не так. Черт, эта фраза была про оплату книги позже, а не про продукты. Неудивительно, что старик на меня накинулся. Я идиот.
Я поспешно сунул руку в карман штанов, где спрятал деньги, и вытащил одну из купюр в одно песо. Протянул ему. Торговец взглянул на купюру, потом на меня, выражение лица смягчилось. Он взвесил на допотопных весах немного бобов и риса, завернул в бумажный куль и протянул мне, что-то бормоча при этом. И дал сдачу — монетку двадцать пять сентаво с профилем того же усача. Я кивнул, забрал покупку и поспешно отошел, чувствуя, как краснеют уши. Надо было просто дать денег, а не пытаться говорить!
Купил еще луковицу и пару помидоров у другой торговки, просто указывая пальцем и протягивая мелкую купюру. Дали еще монеток Это сработало. Никто больше не пытался со мной разговаривать. Взял еще связку бананов — они выглядели спелыми и стоили недорого. Сюда надо с мелочью ходить, а не бумажками сорить.
Обратный путь занял меньше времени. Я чувствовал себя немного увереннее с продуктами под мышкой. Вернулся в свою хибару, снова заперся.
«Кухня» представляла собой ржавую керосинку на покосившемся ящике, кастрюлю с битой эмалью и пару щербатых тарелок. Но мне и этого было достаточно. Аптекарь в Одессе привык к комфорту, но в Аушвице я научился ценить простоту.
Я кое-как промыл рис и бобы, залил водой из кувшина, добавил нарезанный лук и помидоры. Кстати, а где вода? Колонка на улице? Надо поискать, что-то она мне в глаза не бросилась. Зажег керосинку. Шипение горелки показалось мне самой приятной музыкой. Сидел на корточках, помешивал варево деревянной ложкой, вдыхал поднимающийся пар. Простой, ничем не примечательный запах готовящейся еды, но для меня он был запахом жизни.
Когда еда была готова — бобы разварились, рис стал мягким — я наложил себе полную тарелку. Горячее, ароматное, сытное. Я ел медленно, наслаждаясь каждым глотком, каждым ощущением наполняющегося желудка. Впервые за долгое время я не чувствовал голода, не чувствовал жжения в легких от цианида, не чувствовал липкого страха Аушвица. Только простую, животную радость от насыщения.
После еды я почувствовал себя немного лучше. Тяжесть в животе была приятной. Усталость накатила, но не та изматывающая усталость, которая преследовала меня в лагере, а обычная усталость живого тела после еды.
Я взглянул на тусклое зеркало над умывальником. Подошел ближе. Застыл, разглядывая свое отражение. Это был Луис. Молодой, темноволосый, но кожа светлая. Тонкие черты лица, узкие губы и густые брови. Но мои глаза. Глаза Симона Григорьева смотрели из этого незнакомого лица, полные вопросов и боли.
А потом я посмотрел ниже. На тело. Тощее. Не просто худое, как бывает у молодых, но болезненно тощее. Ребра выпирали так, что можно было пересчитать. Ключицы острыми углами торчали под кожей. Руки и ноги представляли собой обтянутые кожей кости, мышц почти не было. Живот впалый. Да это же… почти рахит. Недоразвитие, вызванное крайним недостатком питательных веществ. Как мог молодой человек, даже бедняк, довести себя до такого состояния? Болезнь? Или он просто не мог позволить себе нормально есть?
Меня охватило странное чувство. Это было мое тело теперь, но оно было чужим, изможденным, слабым. Тело, которое пережило, видимо, свою собственную драму нищеты и лишений, прежде чем стать сосудом для моей. Я провел рукой по выступающим ребрам. Ощущение было неприятным.
В Аушвиц я приехал ослабевшим от голода, но там у меня не было выбора. Я был частью массы, обреченной на голод. Здесь… Здесь у меня есть выбор. У меня есть еда. У меня есть крыша над головой. Я могу попытаться сделать это тело сильным. Ведь от этого зависит мое выживание. Подцепит ослабленный организм инфекцию, и добро пожаловать на кладбище.
Я сжал кулаки. Даже этот простой жест дался с трудом, мышцы на предплечьях напряглись до дрожи. Но я принял решение. Я займусь этим телом. Я сделаю его сильным. И я научусь говорить на этом языке.
