Медведев. Книга 3. Княжество - Гоблин MeXXanik

Он поморщился, словно вспомнив о чем-то нехорошем.

— Пустяк может довести до белого каления. Слово не так скажи и тебе уже скалятся. Стукни ложкой по кружке и вот уже кулаки на столе. А если такой молодой где-то среди людей застрянет в неподходящее время, то и вовсе беда.

— Поэтому вы и говорили, что им стоит уходить из дома в особые дни, — напомнил я.

— Так точно, — Морозов вздохнул, потерев пальцами лоб. — Уходят в лес, к своим. Кто в одиночку, кто к стае. Зубов помогает, иногда чуть ли не за руку выводит. Он знает, кто в округе «на подходе», кого и где подхватить. Молчу уже о том, что у него и место есть — вроде лагеря. С едой, с охраной, с уговорами не срываться.

— Лагерь для перевёртышей, — повторил я и хмыкнул. — Я про такое только в страшных сказках читал. А это, оказывается, быль.

— Северск, — пожал плечами Морозов. — Тут всё по особенному, не как везде. Но порядок держим. Как бы это со стороны ни выглядело.

Он замолчал, и я притих вместе с ним. За окном мелькали деревья, между которыми золотились участки раннего солнца. А в голове вертелась одна мысль: сколько же здесь всего незаметного, пока не спросишь. И как много держится на тех, кто знает, когда кого нужно проводить подальше от людей.

— А когда перевёртыши уже… опытные? — последнее слово далось мне с трудом, будто я пытался подобрать нечто приличное вместо чего‑то куда более точного, но грубого.

Морозов кивнул, не глядя на меня, будто этот разговор был для него привычным, но не лёгким.

— Опытные могут жить как обычные человеки, — тихо сказал он. — У них и зубы на луну не становятся острее, и глаза в темноте не так светятся. Тело слушается, разум не ускользает. Вроде бы всё под контролем.

Он замолчал, как будто размышляя, говорить дальше или оставить недосказанным.

— Однако нрав у них всё равно тяжелеет. — Голос его стал ниже, чуть глуше. — Зверь внутри делает человека суровее, резче. Они не улыбаются зря. Не болтают попусту. Иногда молчат так, что и не поймёшь — сердятся или просто размышляют о своем.

Я кивнул. Таких, кажется, я даже встречал и за пределами Северска. Или думал, что встречал. Люди, у которых за глазами будто кто‑то ещё стоит.

— Тот, у кого характер был крепкий с детства, — продолжал Морозов, — тот справляется. Сжимает зубы и живёт. А кто был слаб… таким несладко. Учиться быть человеком приходится заново. Каждый день. А если не получается, то они уходят.

— Уходят? — переспросил я.

— В зверя, — кивнул он. — Бросают всё. Семьи, дома, работу. И уходят в лес. Или в горы. Пропадают. Иногда кто‑то из их стаи отправляется вместе с ними. Иногда уходят одни.

Я поёжился и чуть опустил голову, словно прячась от сквозняка.

— И… никогда не возвращаются? — спросил я, не сразу найдя голос.

Воевода взглянул в сторону, где между деревьями пробегал солнечный свет. И только потом, не оборачиваясь, произнёс тихо:

— Возвращаются. Иногда. Но уже не люди и не звери, а что‑то между. И такие чаще всего уже не помнят, зачем пришли. Только смотрят на людей, но не узнают своих. И не узнаются.

За сказанным чувствовалась тяжесть воспоминаний.

Морозов шумно вздохнул, откинулся на спинку сиденья и, не глядя на меня, заговорил негромко, почти вполголоса, как говорят о вещах, которые давно случились, но до сих пор не дают покоя.

— Был у нас один… Данила. Мужик как мужик. В мастерской работал, по дереву резал, детские игрушки делал, табуретки чинил, наличники. Спокойный такой, не пьющий. Жена померла давненько от лихорадки, сам сына растил. Мальчишка у него толковый рос. Тихий да смышленый.

Он сделал паузу, будто вспоминая детали.

— Данила лет пять как стал перевертышем. В лесу на него напал зверь. Немного потрепал, но мужик сумел отбиться. Кое-как добрался до людей, а там его к лекарям снесли. Выходили, вылечили. Никто ничего не заподозрил даже. Он держался. Никто и не знал толком, что он поменялся, пока однажды Данила вдруг не исчез. Просто ушёл с работы, не вернулся домой. Сына с утра проводил в школу и всё. Нет его. Думали, что случилась беда, лес пошли прочёсывать, речку проверили. А через пару дней произошло…

Я нахмурился.

— Что?

— Сын его пропал, — коротко бросил Морозов. — В доме все перевернуто, более-менее ценные вещи не тронуты. Не хватало только одеял, кое-какой походной посуды. Зеркала все побиты. Говорили, что на стенах виднелись царапины, будто от ножа. Но мне думается, что это были следы когтей.

— И что было дальше? — почти шепотом спросил я.

— На границе с болотом есть старый охотничий домик, где когда-то Зубов приют делал для молодых. Пустовал он тогда, заброшенный, как раз на отшибе. Туда и подались. Нашли их… позже. Оба живы. Сын ссадинами покрыт, но жив. Отец с ним.

Он замолчал, потом продолжил, глядя прямо вперёд, будто видел не дорогу, а тот самый лес, домик, мокрый мох под ногами.

— Данила заявил, что они в своем праве и обратно не вернуться. Будут обитать поближе к земле. Люди, кто ничего не понял, решили, что, с ума мужик сошёл. Рванул с сыном в леса, подальше от мира. Жить, мол, хотят как предки. Самообеспечение, охота, грибочки. И всё бы ничего: право он и впрямь имеет жить, как ему вздумалось. И сына воспитывать как считает нужным. Это ведь дела семейные и чужим в них копаться незачем. Так думали простые обыватели. И только знающие все поняли и побледнели.

Я напрягся.

— Почему?

— Потому что перевёртыш решил создать стаю, — сказал Морозов. — Сына он не забрал. Он его… выбрал. Посчитал достаточно крепким. Характер у мальца был твёрдый, глаза не бегали. А если такой рядом будет жить под одной крышей, есть с одного котелка, делить охоту… он сам станет хорошим зверем.

— И мальчишка…

— Он пережил трансформацию, — тихо добавил Морозов, — но никогда не сможет вернуться к людям. Потому что жить в зверином доме — значит стать частью зверя. Там нет человека, там нет школы, нет правил, нет имён. Там только