Дело о пражской соломинке - Василий Павлович Щепетнёв
— По этому талону можете пообедать в кафе «У братьев», это на этой же улице, квартал вниз, — пояснил он.
— Вы с нами? — спросил Толстой Шаляпина.
— Увы, нет. Мне сейчас на вечер в честь какого-то банка, — сказал Шаляпин.
— Тогда, быть может…
— Разумеется, разумеется, — сказал Федор Иванович и отдал талон Толстому.
С уходом Шаляпина всё поскучнело.
— Что ж, не всем ходить по банкетам, а «У братьев» кормят вполне прилично, проверено. Гурьевской каши не подадут, но гуляш с кнедликами там выше похвал, — не дал вечеру испортиться Аверченко. — Пора, господа, пора.
Вчетвером — Аверченко, Толстой, Дорошевич и сам Арехин, — они вышли на улицу. Солнце клонилось к закату, но до сумерек времени было предостаточно. Конец мая, время долгих светлых вечеров и коротких соловьиных ночей.
Тёплый ветерок, девушки с кавалерами неспешно гуляют под липами, каштанами и прочими романтическими деревьями, извозчики, никого не ругающие, лошади с подвязанными под хвостами навозоприёмниками — всё дышало миром и покоем. Да и пора бы.
Кафе оказалось рядом, даже слишком рядом — Арехин был бы не прочь пройти ещё два-три квартала, остывая от суматохи творческого процесса.
Они вошли.
— Господа, садимся вместе, только вместе! — в отсутствии Шаляпина пост председателя занял Толстой. Никто и не претендовал.
Кельнер проводил их к столу на шестерых, за которым поместились бы и восемь человек послевоенной комплекции.
По талонам полагался порционный обед, в ожидании которого им предложили по кружке пива.
Арехин отодвинул кружку в сторону.
— Не нравится? А по мне, так очень даже приличное пиво, — сказал Аверченко.
— Я на диете, — объяснил Арехин.
— Тогда позвольте, не пропадать же добру, — перехватил кружку Толстой.
— На здоровье.
Аверченко только крякнул, и, немного подумав, заказал рюмку сливовицы — уже на живые деньги.
В финале обеда был подан кофе, где ячменя было немного меньше, а натурального кофе немного больше, нежели в том, что подавали в буфете.
— Я слышал, что Гавелы собираются перенести студию из Праги в предместье, кажется, в Баррандов — там и дешевле выйдет, и просторнее, — сказал Дорошевич.
— За чем же дело? — скорее, для поддержки разговора, чем из любопытства, спросил Аверченко.
— Как обычно, за деньгами.
— С деньгами создать не фокус хоть студию, хоть газету, хоть цирк шапито, — сказал Толстой. Дополнительная кружка пива сделала его добродушным. — Будь у меня сто тысяч золотом, уж я бы тогда…
— Что? — спросил Арехин.
Толстой понял, что вопрос непраздный.
— Я бы дом купил хороший, тысяч за сорок, сорок пять, а на остальные деньги жил бы и поживал.
— А для жизненного интереса? — вмешался Дорошевич.
— Жизненного интереса на долю каждого из нас уже выпало столько, что хватит на всё оставшееся время. Сиди, обдумывай, делай выводы, пиши. Мы тут все писатели — за исключением вас, господин Арехин, но вам здесь, пожалуй, повезло.
— В чем же моё везение?
— Вы ведь шахматный игрок, не так ли?
— Игрок. Шахматный.
— И вам всё равно с кем играть — с французом, чехом, норвежцем или американцем?
— Национальность соперника не имеет ровно никакого значения, — подтвердил Арехин.
— А язык?
— Достаточно знать дюжину французских фраз. В крайнем случае, можно обратиться к судье соревнования.
— Следовательно, профессиональная деятельность для вас не ограничена. Писательство — другое дело. Кому нужны в Париже или Берлине русские писатели? У них и своих избыток. А хоть и не хватало бы — русского языка они не знают.
— А перевести?
— Пробовали. Не раскупают. То ли переведено плохо, то ли неинтересны мы французам, как рассказчики. А переводчик ушлый пошёл, деньги вперёд хочет. Остаётся наш брат эмигрант. Но и эмигранту не до чтения, он на пропитание средства ищет. Разве что в газете рассказик прочитает на сон грядущий. Но русских газет, которые платят хоть какие-то гонорары, мало. А нас, писателей — два парохода — Толстой раскраснелся, говорил громко. Видно, вторая кружка пива подействовала. Следовательно, последнее время он воздерживался от алкоголя. Судя по всему — вынужденно.
Арехин в ответ достал из потайного кармашка «сеятеля» и положил на стол.
— Что это? — спросил Толстой.
— Червонец.
— Советский? — Толстой взял монету, поднёс поближе к глазам.
— Самый что ни на есть.
— И зачем вы его нам показываете?
— Да так… Выиграл давеча. У Есенина. Мы с ним случайно в одной гостинице встретились.
— Это в которой?
— «Злата Гуса».
— Однако! — не удержались и Дорошевич с Аверченко. Для них «Злата Гуса» была символом прежней жизни, достатка, солидности.
— Есенин ведь тоже из писательского цеха, если не ошибаюсь. Или вы с поэтами врозь? Я в холле газеты читал. Есенин подошёл, поговорили немного, и он предложил сыграть в шахматы. Извольте, такса обыкновенная — десять рублей золотом. Думал, образумится: с гроссмейстерами многие не прочь сразиться, да не все готовы рискнуть мошной. Есенин был готов. Что, говорит, такое десять рублей, две строчки.
— Ну, это он прилгнул. Не платят ему по пятерке за строчку, да ещё золотом, — сказал Дорошевич.
— Мы сыграли партию, я выиграл, — продолжил Арехин, никак не реагируя на реплику Дорошевича. — Он расплатился, второй золотой на доску положил, хотел реванш. Да женщина с ним была, увела — им на приём нужно было спешить. Вот так я и обзавелся новым российским червонцем. Вы позволите? — Арехин взял из рук Толстого золотого «сеятеля» и вернул в потайной кармашек.
Толстой с сожалением проследил за монетой.
— Или не прилгнул. Накатал оду во славу Красной Армии, ЧеКа или что-нибудь в этом роде, ему и заплатили, — сказал он.
Кельнер по второму толстовскому (шаляпинскому) талону собрал пакет еды, Толстой взял его и поднялся из-за стола:
— До завтра. Мне домочадцев кормить, а то сидят голодные — и ушёл.
— Мдя… — протянул Аверченко. — А ведь он писать пошёл.
— Простите, что? — повернулся к нему Дорошевич.
— Он каждый день вынь да положи пять страниц текста выдаёт. Труженик.
— И куда же он их пристраивает?
— Впрок заготавливает. И в Берлине публикует.
— Это где же?
— Да чёрт его поймешь. Я посылал письмо по адресу издательства, ни ответа, ни привета. Не того я
