ИГОРЬ ВЕЩИЙ. Чертежи для княжества - Алексей Рассказов
Медленно, с трудом опустился на корточки рядом с погибшим юным кузнецом, не в силах оторвать взгляд от того самого молотка, навсегда замерзшего в мертвой хватке. Этот молот должен был ковать сталь, строить дома, создавать будущее. А вместо этого он стал последним, что парень сжимал в руках, отчаянно пытаясь остановить врага, идущего на его дом.
«Пепел победы», — пронеслось в его голове, и это слово отозвалось горьким вкусом на языке. Он выиграл сражение. Он отстоял Гнездо. Но то, что осталось после этой победы, было горьким, как пепел сгоревших домов, и тяжелым, как камень, придавивший его душу. Он понимал теперь то, чего не мог, не хотел понимать раньше, играя в командира: быть настоящим лидером — значит не только принимать почести и праздновать триумфы. Это значит смотреть в пустые глаза тех, кто заплатил за твой триумф своей кровью, своей будущностью. И продолжать нести этот невыносимый груз ответственности, даже когда праздновать уже не хочется, а единственное, что остается — это молча сидеть в кромешной тьме и слушать, как за стеной хрипит в агонии твой умирающий друг.
Глава 20. Бремя выбора
Когда Игорь переступил порог гридницы, превращенной в импровизированный лазарет, его ударил в нос густой, сладковато-кислый запах — тяжелая смесь свежей и застарелой крови, человеческого пота и горьких целебных трав. Воздух был спертым и тяжёлым, пропитанным тихими стонами, шепотом молитв и прерывистым дыханием умирающих. Он молча прошел мимо рядов раненых, разложенных прямо на соломе, его взгляд целенаправленно искал только одно лицо.
В самом дальнем, затемненном углу, на тонком слое соломы, покрытом грубым полотном, лежал Ратибор. Над ним, свесив седую голову, склонился старый знахарь Чурила. Увидев приближающегося Игоря, он медленно, с хрустом в костях, выпрямился, и на его испещренном морщинами лице читалась безмолвная повестка — та самая, что опытные лекари носят в глазах, когда исчерпали весь свой арсенал и могут лишь ждать.
— Ведающий… — начал он хрипло, разводя руками в безнадёжном, кающемся жесте. — Всё, что в моих силах…
Игорь молча отстранил его и опустился на колени у изголовья постели. Ратибор был бледен, как зимний снег, его кожа отливала мертвенной синевой. Запавшие губы посинели. Грудь подымалась короткими, прерывистыми судорогами, и каждый затрудненный вдох сопровождался тихим, клокочущим звуком — тем ужасным, безошибочным хрипом, что издает пробитое легкое, наполняясь кровью. На его груди, чуть ниже ключицы, зияла ужасная рана, туго перевязанная грубым, немытым холстом, уже насквозь пропитанным алым и багровым.
— Стрела, — глухо, уставше прошептал Чурила, стоя за его спиной. — Прошла навылет, ведающий. Задела лёгкое, самое его сердцевину. Внутреннее кровотечение… Я… я сделал, что мог знаю. Прижёг каленым железом, положил кровоостанавливающих трав — пастушью сумку, тысячелистник. Но… — Он снова беспомощно развёл своими старческими, трясущимися руками. — Теперь только боги, только они решат его участь. Или твои, коли они сильнее.
Игорь почти не слышал его. Он смотрел на Ратибора, и всё внутри него сначала замерло, а потом с грохотом обрушилось в чёрную, ледяную, бездонную пустоту. Это была не знакомая ярость, что заставляла его бросаться в бой и крушить врагов. Не холодная расчетливость инженера, способного на хладнокровные решения. Это было всепоглощающее, почти физически ощутимое отчаяние. Оно сжало его горто железной хваткой и выжгло дотла всё остальное, оставив лишь голую, незащищенную боль.
*«Это я его сюда привел. Я забрал его с той площади, когда он был никем, назвал своим учеником, своим помощником. Я втянул его в водоворот своих интриг, в свои чужие войны. Это не его война была. Это моя война, моя битва за место под этим чужим солнцем. И теперь он платит за неё своей кровью, своей жизнью, которая только-только начиналась».*
Он не помнил, как прошли следующие часы. Они слились в один долгий, мучительный, безвременный кошмар. Он велел изможденному Чуриле идти отдыхать, видя, как тот едва держится на ногах. Сам же остался один на один с тикающими часами жизни своего ученика.
Сидя у постели на голом земляном полу, не двигаясь, превратившись в слух, Игорь прислушивался к каждому хриплому, прерывистому вздоху, как к самому важному докладу в своей жизни. Когда жар у Ратибора поднялся, и его лицо покрылось испариной, Игорь смачивал в тазу с холодной водой тряпицы и менял их на его лбу, воду для которых молча приносила одна из женщин, помогавших в лазарете. Когда рана под повязкой снова начинала сочиться, проступая алым пятном, он, стиснув зубы до хруста, срывал старую тряпицу и прижигал кровоточащее место раскалённым на углях ножом, стараясь не смотреть, не видеть, как тело ученика судорожно вздрагивало и выгибалось в беспамятстве от дикой боли.
Он пытался заставить свой мозг работать, лихорадочно выуживая из памяти всё, что знал — обрывки из университетского курса первой помощи, смутные, отрывочные воспоминания о полевой хирургии из прочитанных книг и просмотренных фильмов. Но все его знания, вся его наука оказывались беспомощным, никчемным хламом перед лицом примитивной биологической реальности. У него не было антибиотиков, чтобы побороть инфекцию, не было системы для переливания крови, чтобы восполнить её потерю, не было никаких средств для борьбы с травматическим шоком и сепсисом. Он мог только сидеть, ждать и быть свидетелем. И чувствовать, как с каждым тикающим часом жизнь медленно, но неумолимо уходит из тела того, кто стал ему не просто учеником или помощником, а единственной настоящей опорой, почти сыном в этом жестоком и чужом мире.
Иногда, в моменты кратковременного забытья, ему начинало казаться, что хриплое, прерывистое дыхание Ратибора на секунду выравнивается, становится глубже и чище. Наполненный слепой, безумной надеждой, он наклонялся ближе, почти не дыша, вслушиваясь в этот драгоценный звук. Но потом, неизменно, снова раздавался этот ужасный, подводный, клокочущий звук, и хрупкая надежда таяла, как дым, оставляя после себя лишь горький, едкий осадок вины и сознания собственного бессилия.
Ночь медленно сменилась новым хмурым днём, а он всё сидел, не смыкая глаз. Он не ел, не пил, отказываясь даже от куска хлеба, что ему принесли. Вся его воля, всё его «ведание», все его мысли были сконцентрированы, сжаты в одну-единственную, отчаянную, почти магическую мысль, которую он, казалось, пытался силой воли впечатать в угасающее сознание
