Господин Тарановский - Дмитрий Шимохин
Вдруг над городом снова грохнуло. На этот раз звук был резким, близким, визжащим. Это начался обстрел с новой батареи на горе. Снаряд ударил где-то совсем рядом, осыпав нас каменной крошкой. Но новых выстрелов почему-то не последовало.
— Господин Тарановский! — вдруг услышал я крик. Оглянувшись, увидел одного из казаков, спешивших ко мне.
— Владислав Антович, вас на стену Владимир Сергеевич зовет, — задыхаясь от бега, произнес он.
Спустя десять минут я был уже на стене.
— Вон, — рукой, указал Владимир. — Флаг белый. Хотят говорить.
Вскоре от траншей отделился всадник — гонец. Он проскакал к воротам, оставил пакет и тут же развернулся.
В пакете было короткое послание, написанное по-французски, но чувствуется — китайцем. Текст его гласил:
«Командование армии Великой Цин, движимое милосердием, предлагает обсудить условия почетной сдачи, дабы избежать напрасного кровопролития. Ждем вашего ответа через час».
Левицкий смял бумагу в кулаке.
— Какая сдача⁈ — процедил он сквозь зубы. — Это уловка! Они хотят нас усыпить, чтобы подготовить новый штурм!
— Именно, — спокойно ответил я, глядя на солнце, которое немилосердно жарило землю. — Уловка.
Я повернулся к нему.
— Ну так и нам нужно время, Владимир. Два-три часа тишины явно не помешают! Пока мы болтаем, наши мастера сделают еще пару сотен стрел. Наши люди поедят и немного отдохнут перед ночной работой.
— Ты пойдешь? — серьезно посмотрел он на меня.
— Пойду, — кивнул я в ответ.
— Это опасно. Они могут убить тебя прямо там, — нахмурился он.
— Не убьют. Им нужно показать, что мы сломлены. Что мы готовы ползать на коленях. Я дам им это зрелище. Пусть порадуются… напоследок.
Через час ворота — вернее, то, что от них осталось, — открылись. Я, Левицкий, Сафар и двое казаков вышли на «ничейную землю» перед городом. Мы шли пешком, без оружия на виду, но с гордо поднятыми головами. А навстречу нам от цинских позиций уже двигалась процессия, достойная императорского двора.
Впереди шли знаменосцы с треугольными флагами. За ними четверо дюжих кули несли роскошный, крытый желтым шелком паланкин. Рядом с ним, обмахиваясь веерами, семенили слуги.
За паланкином, верхом на высоком гнедом коне, ехал европеец.
Паланкин опустили на землю, на специально расстеленный ковер. Слуги откинули полог, и с их помощью наружу выбрался тучный, обрюзгший старик в богатом халате мандарина. Его лицо было одутловатым, глаза полузакрыты. Живой символ гниющей империи.
Двое слуг тут же раскрыли над ним огромный зонт, защищая его драгоценную тушу от солнца. Третий, согнувшись в поклоне, вставил ему в рот длинный мундштук курительной трубки.
Выглядело это, мягко говоря, гротескно, а прямо сказать — по идиотски. Среди руин, воронок, трупного запаха и крови — этот разряженный павлин, играющий в имперское величие. Но я смотрел не на него. Мой взгляд был прикован к европейцу, который спешился с лошади и подошел к мандарину.
Высокий, неестественно худой, в белом, но уже пожелтевшем от пыли льняном костюме. На голове — пробковый шлем. Вытянутое, высокомерное лицо, тонкие губы, сложенные в презрительную гримасу.
Что-то в его облике, в его манере держаться, показалось мне до боли знакомым. Словно призрак из прошлой жизни.
Мы подошли к ковру.
Маньчжурский переводчик, стоявший рядом, шагнул вперед.
— Его превосходительство Цзян Цзюнь Ишань, наместник Маньчжурии, приветствует вас, — провозгласил он.
Я кивнул, не кланяясь.
— Владислав Тарановский, статский советник, командующий обороной Силинцзы.
Переводчик перевел. Мандарин лениво выпустил струйку дыма, даже не взглянув на меня.
Но европеец… Услышав мое имя, он вздрогнул. Он медленно повернул голову и впился в меня взглядом своих водянистых, холодных глаз.
В них промелькнуло недоумение, затем — узнавание, и, наконец, — злая, торжествующая радость.
Он шагнул ко мне, игнорируя этикет.
— Тарановский? — произнес он по-английски, растягивая гласные. — Какое звучное, благородное имя!
Левицкий напрягся, его рука дернулась к пустому поясу.
Англичанин снял шлем и начал обмахиваться им, как веером. Его губы растянулись в улыбке, больше похожей на оскал черепа.
— Но я, кажется, знал вас под другой фамилией… — он перешел на ломаный русский, и этот акцент ударил меня, как током. — Ба! Да никак это пан Иван, продавец чудесных серебряных рудников⁈
Тэкклби.
Черт. Это был сукин сын Тэкклби!
Передо мной стоял тот самый человек, которого я «обул» в Монголии несколько лет назад. Тот, кому я продал пустую шахту, подбросив туда серебряные слитки, тщательно переплавленные так, чтобы они выглядели самородками. Похоже, моя тогдашняя афера вернулась бумерангом.
Он смотрел на меня, и в его глазах я видел глубокую, застарелую, смертельную, выдержанную, как дорогое вино, ненависть.
— Какая встреча! — прошипел англичанин, и его голос сочился ядом. — А ведь я искал вас, пан Иван. Долго искал. И, видит Бог, я счастлив, что нашел вас именно здесь.
Я почувствовал, как Левицкий рядом со мной напрягся. Он тоже вспомнил. В его глазах мелькнул шок.
Но мое лицо осталось бесстрастным. Еще в прошлой жизни я научился держать удар. Нельзя было позволить ему увидеть мой страх или удивление.
Я медленно, спокойно выдохнул. Уголок моих губ дрогнул в вежливой, чуть ироничной полуулыбке. Чуть склонил голову, приветствуя его, как старого, но не слишком приятного знакомого по клубу.
— Мистер Тэкклби, — произнес я ровным, холодным голосом, глядя ему прямо в переносицу. — Рад видеть вас в добром здравии. Мир тесен, не правда ли?
Он замер, ожидая оправданий или испуга. Но я продолжил тем же светским тоном, игнорируя его ярость:
— Какими ветрами занесло вас из благородной торговли дурманом в высокое военное искусство? Неужели опиум нынче не в цене, что вы решили переквалифицироваться в артиллеристы?
— О, я обязан этим исключительно вам, пан Иван! — рассмеялся Тэкклби, и смех его был сухим, как песок пустыни. — Ваша чудесная шахта оказалась… пустышкой. В ней не было ни унции серебра, кроме того, что вы туда подбросили. А вексель, как вы, вероятно, уже догадались, был необеспеченным.
Он снял перчатку и похлопал ею по ладони, наслаждаясь моментом.
— Когда моя компания узнала, на что я потратил их шесть тысяч фунтов, меня хотели посадить в тюрьму за растрату. Мне пришлось бежать как последнему вору, с позором и пустыми карманами. Я был на дне, пан Иван. На дне самой грязной канавы этого мира.
Он сделал паузу, обводя взглядом руины Силинцзы.
