Парагвайский вариант. Часть 1 - Олег Воля
— Ты всерьёз? — удивился Солано, перебирая струны на трофейной гитаре. — Зачем тебе воры и грабители?
— На воровство и разбой людей, как правило, толкает нищета, — принялся объяснять Патиньо. — Конечно, есть урождённые негодяи, но их мало. Остальных мы можем превратить в наших соратников, дать им цель, пообещать достойное положение в обществе после победы и поставить в строй. Нам нужны не покорные крестьяне, а именно такие люди. Буйные. Готовые к риску и нарушению закона.
— По крайней мере, до победы, — задумчиво кивнул Солано. — А потом можно будет зачистить самых непонятливых.
— Ну вот! — обрадовался Патиньо.
— А ты помнишь, что практически всех сейчас отправляют добывать гуано на острова Чинча? Тюрьмы пусты.
— Ну так и прекрасно. Значит, всех оптом и заберём. Я уже примерно знаю, что нужно для этого.
Солано погрузился в размышления и потом решительно кивнул.
— Молодец. Делай. Но надо идти ещё дальше. Готовься чистить тюрьмы в Боливии, Чили, Эквадоре и Колумбии. Причём адекватных из освобождённых потом, после обучения, мы будем использовать на месте, а вот тех, что поглупее и могут снова попасться, надо переместить в другие страны подальше от мест, где их знают в лицо. Но это всё мелочи. На уголовниках организацию не построишь. Нужны выходы на либеральную интеллигенцию. А у нас с тобой их нет.
— Так в чём проблема? — удивился Патиньо. — У нас без дела целый профессор мается. Давай подключай его к работе. Пусть письма пишет к своим высоколобым друзьям.
— Он в тоске, — ухмыльнулся Солано. — А тут энтузиазм должен из всех щелей преть.
— Ну так взбодри его! — пожал плечами Поликарпо. — У тебя это получается превосходно.
Подумав, Солано улыбнулся, подхватил гитару и отправился в пещерный закуток, где обосновался профессор. Он лежал на топчане, задёрнув занавеску.
— Сеньор Фейхоо, — с непосредственной детской улыбкой обратился к нему Солано. — Я тут песню сочинил. Хочу, чтобы вы первый в мире её послушали.
И, не дожидаясь разрешения, уселся на топчан в ногах бывшего ректора. Тот поджал ноги и уселся на своём ложе, удивлённо глядя на юношу.
А Солано, мысленно попросив прощения у Серхио Ортеги, начал:
Товарищ мой, со мною вместе пой,
идём со мной дорогою одной.
В одном строю, прижав к плечу плечо,
шагают те, в ком сердце горячо!
Смотри, в одном строю,
прижав к плечу плечо,
шагают те, в ком сердце горячо!
Вокруг уже столпились все обитатели пещер, привлечённые непривычной мелодией гитары и голосом Солано. Занавеску отдёрнули и закинули на верёвку, чтобы не мешала. Кто-то даже начал хлопать в такт. А когда Солано понизил голос и пропел:
Иаора эль пуэбло
Ке сеальса эн лалуча
Конвосде хигáнте
Гритáндо адельáнте!
Эль пуэбло унидо хамас сера венсидо!
Эль пуэбло унидо хамас сера венсидо!
Стоило только струнам замолчать, как все дружно заорали: «Ещё!»
И Солано сыграл ещё, а потом ещё и ещё, пока все не начали петь единым хором. Среди восторженно орущих был и пожилой профессор.
Глава четырнадцатая
Карлос Лопес просит прощения у Бонплана, а Солано пишет книгу, призванную заменить веру в богов верой в разум
Эме Жак Александр Бонплан сидел на любимой скамейке, подвешенной меж стволов двух деревьев, которые своими раскидистыми кронами обеспечивали приятную тень в течение всего дня. Он покачивался, глядя на протекающий мимо Уругвай, и курил. Не так давно в Парагвай ездила высокопоставленная делегация из Корриентеса, и один из его хороших знакомых привёз ему сувенир.
Бонплан с удовольствием покосился на афишу с траурной рамкой, в которой крупным шрифтом сообщалось о смерти Супремо и чернелось что-то отдалённо похожее на портрет. Похож он был на Франсию или нет, Бонплан сказать не мог. Ибо за десять лет своего пребывания в Парагвае ни разу диктатора лично не видел.
Эта афиша неизменно поднимала французскому учёному настроение. С привкусом горечи. Десять лет вычеркнуты из полноценной научной жизни по прихоти этого диктатора. Десять лет в отрыве от магистрального потока научной мысли. О нём помнили как о пленнике в экзотической стране, но ему уже не нашлось места в научном мире, когда он стал свободен.
Впрочем, не сказать, что он сидел в яме и питался отбросами. В рамках назначенной ему парагвайской провинции он был свободен и мог заниматься чем угодно. Чем он и пользовался, составляя гербарии, исследуя животный мир и обучая местных гуарани. А параллельно организовал винокуренный завод, где гнал бренди из местного сырья. Основал и наладил лесопилку со столярным цехом. Разбивал плантации и занимался селекцией в меру своего понимания.
А потом его просто выпнули на свободу без извинений и багажа. Его биологическая коллекция так и осталась в Парагвае.
Его звали в Европу, но он не хотел туда ехать. Он чувствовал, что будет там предметом разговоров, далёких от восхищения и уважения. Он считал себя неудачником и не хотел видеть подтверждение этого в глазах тех, кого уважал. Поэтому у него всегда находились отговорки, чтобы никуда не ехать и жить жизнью затворника в крохотном посёлке Санта-Ана на юго-востоке провинции Корриентес.
С ним была его жена-гуарани и дети. Ему было хорошо.
Внезапно лавочка качнулась, и скрипнули верёвки. Бонплан отрешился от своих грёз и взглянул на того, кто помешал его отдыху. Это был кавалерийский офицер лет тридцати на вид. Он улыбнулся и протянул кожаный тубус, перевитый ленточкой с печатью.
— Добрый вечер, месье Бонплан. Консул Парагвая Карлос Антонио Лопес передаёт вам свой поклон и просит прочитать его письмо.
Удивлённый учёный отложил погасшую трубку, принял тубус из рук гостя и достал из него свиток. Текст гласил:
Его Превосходительству, досточтимому сеньору Эмилю Бонплану,
учёному-натуралисту, просветителю и исследователю,
пребывающему в поместье Санта-Ана, провинция Корриентес.
Милостивый государь и глубокоуважаемый друг!
С чувством неоплатного долга и величайшего смирения беру перо, чтобы обратиться к Вам от имени Правительства Парагвая. Да позволено мне будет начать с того, что тяготы прошлого, коими была омрачена Ваша жизнь в пределах нашей страны, остаются для нас источником глубокой скорби и раскаяния.
Запрет на выезд, коий был наложен на Вас вследствие мнительности покойного доктора Франсии, лишение свободы и возможности продолжать свои научные труды — всё это было
