Комбриг. Сентябрь 1939 - Даниил Сергеевич Калинин
Хорошо было бы предупредить об этом наших врачей — хотя бы на уровне дивизионного или бригадного медсанбата можно приказ дать. Ведь положен же медсанбат в бригаду⁈ А уж там распространить передовой опыт в РККА, что без Финской кампании (и Ленинградских госпиталей в тылу фронта) может и не утвердиться в 39-м… Ага — а еще командирскую башенку на Т-34, и чтобы к 43-ему возобновили выпуск «тридцатьчетверок» с длинноствольным орудием калибра пятьдесят миллиметров. А еще…
Еще бы выжить неплохо. Хотя бы просто выжить. А где сейчас находится дивизионный медсанбат… Все равно неизвестно.
В очередной раз я прихожу в сознание после тяжелой дремы ближе к рассвету… И первое, что я чувствую — это ноющая, пекущая боль в груди. Хочется пить — но после этого хочется и в туалет, а поход для отхожего места в настоящий момент вызывает такие трудности… Альтернатива — металлическое судно, что приносят молоденькие медсестры.
Лучше бы немолодые мужики-санитары — хотя бы не так сильно стеснялся… Но все имеющиеся санитары заняты эвакуацией раненых.
А раненых очень много…
Ловлю себя на мысли, что мне еще повезло при падении с «Паджериком» — на адреналине боль не так чувствовалась, да и отключился я практически сразу… Раненые ведь нередко продолжают вести бой — потому что адреналин притупляет боль, потому что не отпускает напряжение схватки.
Потому что в бою или дерись — или умри.
Но в окопе зенитчиков я отключился быстро, поймав в грудь тяжелую пулю полноценного винтовочного калибра — не пистолетную или с «промежуточного» патрона, а именно винтовочную, маузеровскую. Входное отверстие вроде небольшое, аккуратненькое такое — но на выходе пуля вырвала добрый клок мяса из спины. Так что лежать сейчас приходится на животе… Потом я пришел в себя уже в госпитале, перед операцией — потом наркоз, вроде полегчало.
Но наркоз постепенно отпускает — и мне становится все жарче, муторнее, тяжелее… То проваливаюсь в забытье, где мне чудится всякий бред, что лишь иногда сменяется склоняющимися надо мной лицами родных. То вновь прихожу в себя в наполненной больничными ароматами палате с совершенно пересохшим горлом. Едва хватает сил попросить принести попить — а заодно уже и попоить… Тонкие, нежные девичьи пальчики придерживают мою голову, аккуратно поднося стакан с водой к губам — а от белокурой медсестрички сладко пахнет недорогими духами.
Эти прикосновения приятны — но были бы еще приятнее, если бы этой же самой девушке не приходилось после выносить из-под меня утку с мочой. И потому сперва я стесняюсь просить попить, потому что это неизбежно приведет к очередному свиданию с судном… Но ведь печет так, что в конце концов я срываюсь на полукрик-полустон, прося еще сладкого теплого чая.
Ах да! Пока медсестра находится в палате, я никак не могу заставить себя сходить в туалет — вот просто не могу расслабиться, и все. Со страхом размышляя о том, что есть вообще не буду — или же заставлю себя дойти до нужника во чтобы то мне не стало…
А ведь это еще мне не стало по-настоящему плохо! Первый день после ранения, и свежий шов еще не загноился.
Думал, что меня положат с Дубянским — но его в палате нет, и где сейчас находится раненый в плечо начальник штаба, я не знаю. Вдвоем-то ведь было бы не так тоскливо и муторно… Умирать-то я передумал. Вот в горячке боя пожертвовать собой было даже как-то логично, что ли. В конце концов, я ведь сделал все от себя возможное, правда? И теперь все мое послезнание обнулилось, а как дальше крутанет маховик истории — то уже никому на земле неведомо.
Да, геройская смерть тогда казалась едва ли не выходом — но сейчас, когда мне стало особенно худо, жить вдруг хочется куда сильнее. Смысл? Да сколько угодно смыслов — хотя бы ради парней, служащих под моим началом. Сохранить как можно больше бойцов — для отцов и матерей сохранить… И младших командиров — для их жен и деток.
Ведь в ходе Великой Отечественной наши старшие командиры с потерями особо не считались. И комбаты да полковники, лично в атаках не участвовавшие, не утруждали себя фланговыми обхватами и хитрыми ударами… Когда небольшие штурмовые группы хорошо подготовленных и вооруженных бойцов наступают под прикрытием всех возможных средств усиления. Так воевать начал только Чуйков в Сталинграде — да и то его опыт переняли по всей армии, дай Бог, к 45-му… Немцы умели (умеют!) выстроить крепкую оборону в несколько эшелонов, прикрывая ее отдельные узлы продуманной системой огня. Одни их только скорострельные пулеметы способны выкосить атакующий батальон со станков! А там обязательно включатся и минометы, и вражеская артиллерия, и имеющиеся в пехотных частях штурмовые орудия… Последних, слава Богу, пока еще нет — но к 40-му году уже появятся.
А в ходе советских наступлений враг упрямо цеплялся за каждую вторую высоту, за маломальские деревеньки — или узенькие, но илистые речушки. И ведь немцев упрямо били в лоб! Не всегда конечно, но в большинстве случаев именно в лоб — с соответствующими потерями…
Вот и хорошо бы на уровне своей бригады (хотя бы на ее уровне!) научиться драться с врагом, сберегая людские жизни. А уже там наработанный опыт можно как-нибудь распространить через средства печати в виде тех же статей-заметок… Или брошюр — как у Чуйкова в 1943-м.
Да и если на то пошло — командирская башенка на Т-34 ведь также вещь нужная. Опытный образец танка уже существует — и было бы неплохо донести до Кошкина сию простую мысль, если на то пошло…
От неторопливых размышлений меня вновь сморило — но тут в палату стремительно вошел, буквально ворвался высокий плечистый кавалерист с туго перетянутой портупеей и шашкой на левом боку. На правом покоится кобура с наганом… Синие галифе, черные сапоги — а в петлицах крепкого командира (лет сорок пять ему или около того) виднеется один красный ромб. Комбриг?
— Здравствуйте, Яков Сергеевич.
— И тебе не хворать, Петр Семенович… Ну, заварил ты кашу — а мне все ж таки придется ее расхлебывать!
Глава 19
…- Не обессудь, но твои танки, пушечные броневики и батарею «сорокапяток» мне придется раздербанить. ПТО прикроет высоту 374, «бэтэшки»
