Дневник времён заразы - Яцек Пекара

— Господин каноник, как приятно сказать, что, хотя мы и поспорили о вопросах доктрины, мы достигли согласия, — произнёс я с величайшей сердечностью. — Как и подобает людям, наделённым Богом разумом и сердцем. Мы покидаем вас, полные надежды, что наша дружба будет долгой.

Я отпустил его, но тут Шон рывком поднял каноника на ноги, ударил его изо всех сил в живот и сказал: «крот». Затем ударил ещё раз и сказал: «рыба». И ещё раз ударил, сказав: «птица». После этого он опустился на колени рядом с корчащимся на полу священником, судорожно хватавшим ртом воздух, схватил его за волосы, приподнял его голову и наклонился так, чтобы их лица оказались близко.

— Если предашь нас, то ни под землёй, ни под водой, ни в воздухе не укроешься от гнева инквизиторов, — бесстрастно пригрозил он.

— Хватит, хватит, — мягко остановил я и присел рядом с каноником. — Он уже всё знает, всё понимает, он всей душой и всеми силами желает стать нашим другом.

Я помог ему подняться, обнял, подвёл к стулу и усадил.

— Надо перевязать вам руку, — заботливо посоветовал я. — Позвольте, я займусь этим.

Я аккуратно перевязал его, стараясь причинить как можно меньше боли, а Людвиг тем временем взял графин, откупорил его и наполнил вином хрустальный бокал.

— Выпейте на здоровье, — тепло попросил он. — Вам сразу станет легче.

Каноник дрожащей рукой принял бокал, сжал его так сильно, что я на миг подумал, будто хрусталь треснет, и жадно осушил поданный напиток. Он поставил бокал на стол с звоном, но не от гнева, а от того, что руки его так дрожали, что он не вполне владел своими движениями.

— Теперь мы проводим вас к алтарю, господин каноник, — объявил Шон. — И с вниманием выслушаем вашу проповедь. Искренне надеемся, что она тронет сердца людей и направит их к Богу.

— Старайтесь не выглядеть бледно, — добавил я. — Ведь нам важна не только суть, но и искренний пыл в вашем голосе.

— Мы молимся, чтобы вы заразили верующих энтузиазмом к добрым делам, — с таким сердечным воодушевлением добавил Людвиг, будто сам был готов немедленно творить добро направо и налево.

— Не подведите нас, господин каноник, — сказал я с нажимом, медленно и серьёзно. Затем положил руку ему на затылок и приблизил его лицо к своему. — Скажи ясно, Вольфганг, что ты нас не подведёшь.

— Не подведу, — пообещал он сдавленным голосом.

Я отпустил каноника и дружески похлопал его по плечу. Когда я отошёл, Шон вытянул перед собой растопыренную ладонь и сильно потянул указательный палец, так что хрустнули суставы.

* * *

Я знал многих людей — из опыта или из рассказов, — которые владели искусством красноречия, когда у них был заранее подготовленный и отрепетированный текст. Греческие и римские источники повествуют о ловких демагогах, способных менять судьбы целых государств, или о искусных юристах, которые на крыльях риторики возносили своих клиентов к свободе, хотя все считали их обречёнными. Христианские же источники упоминают не только святых проповедников, вдохновляющих толпы на подвиги, но и красноречивых вождей, умевших вселять надежду в солдатские сердца и изгонять страх перед смертью. И воины обретали горячую веру в победу, в которую прежде не верили. Великое, воистину великое умение — менять судьбы мира и ближних силой слова, не только искусно подобранных фраз, но и мастерской модуляции голоса. Но ещё более великое умение — говорить волнующе не благодаря заготовленному тексту, не благодаря тренировке или многократному повторению записанных строк, а совершенно спонтанно, словно в одно мгновение превращая в слова чувства, рождающиеся в сердце, и мысли, кружащиеся в голове. И заставить толпу, слушающую тебя, поверить, что твои слова — это их чувства и их мысли. Каноник Шпайхель обладал этим даром, и сегодня, кажется, он взлетел на вершины ораторского искусства. Собравшаяся в церкви толпа ждала его проповеди, ожидая волнующего зрелища, но, думаю, никто, включая меня и Людвига Шона, не предполагал, что оно будет столь захватывающим. Признаюсь, дважды за время этой проповеди у меня на глазах выступили слёзы, и я видел, как Шон поспешно вытирал глаза рукавом.

— Когда он говорил о старушке-матери, которую неблагодарный сын обрекает на погибель, я прямо увидел перед глазами свою мать — что бы с ней стало, если бы ей досталась такая судьба и такой сын, — сказал Людвиг, всхлипывая, когда служба закончилась, и мы вышли из церкви.

Я кивнул.

— А меня тронула картина ребёнка, изгнанного собственными родителями, — ответил я. — И мысль о том бедном, старом псе, который верно плетётся за малышом, хотя сам еле переставляет лапы, но до конца будет защищать одинокого кроху от злых людей, желающих ему зла.

— Не напоминай! — всхлипнул Шон.

— Надо признать, он честно заслужил нашу благодарность, — подытожил я.

— О да, о да, — согласился Людвиг. — Те, кто слушал его вместе с нами, теперь скорее прижмут кашляющего соседа к груди, чем прогонят.

— Какое-то время это будет работать. Недолго, но хоть на миг, — сказал я.

Мы оба прекрасно знали, что клятвы творить добро — это соломенный пыл, и рано или поздно благие намерения, обещания и обеты уносятся к чертям. Но для нас было важно одно: Шпайхель не разжёг ненависть, не спровоцировал бунты. Слава Богу, мы не позволили ему это сделать, ибо при его демагогическом таланте в Вейльбурге могли начаться погромы.

— Думаешь, мы убедили нашего милого каноника? — спросил я.

Людвиг на миг задумался.

— Мне показалось, что его страх всё же перевешивает уязвлённую гордыню или гнев, — ответил он. — Я не сомневался, что сегодня на проповеди он скажет то, что мы хотим услышать. Но что будет завтра или послезавтра, когда он примет меры, чтобы защититься от нашего гнева? — Он покачал головой. — Этого я не решился бы предсказать.

— Я пришёл к схожим выводам, — сказал я. — У меня печальное предчувствие, что гордыня и злоба будут в нём нарастать, как пар в закрытом котле. И в конце концов этот котёл разорвётся, к вящему вреду для всех.

Людвиг мрачно кивнул.

— Мои мысли пошли в ту же сторону, — подтвердил он. — Поэтому, пока ты говорил с каноником, я, наполняя его бокал вином, подсыпал щепотку шерскена в графин.

Я кивнул.

— Я подозревал, что ты можешь так поступить, — сказал я.

— После мессы он наверняка захочет выпить, и тогда, что ж… — Людвиг пожал плечами. — Ещё сегодня он будет счастливо петь «Аллилуйя» в небесном хоре.

Я перекрестился.

— Как же его участь счастливее нашей, — заметил я. — Нам всё ещё придётся прозябать в этой