Смерть на обочине - Евгений Васильевич Шалашов

– Нет-нет, Василий Яковлевич, бить не надо. Если бить, подозреваемые могут в себе замкнуться, – присоединился ко мне Наволоцкий. Почесав щеку, сказал: – Бить не надо, но разочек дать можно.

– Разочек? – умоляюще попросил меня Абрютин. Кажется, охолонул.

Я понимаю гнев господина исправника. Любой человек, узнав о том, что его подчиненный подозревается как минимум в соучастии в убийстве, придет в ярость. А если подчиненный имеет доступ ко всем полицейским тайнам?

– Разочек можно, – нехотя согласился я, уступая дорогу. – Но не так, как быка на бойне. Вы врежете, канцелярист – с копыт долой, кого я потом допрашивать стану?

Василий Яковлевич отмахнулся – мол, сам понимаю.

– Смирнов, – высунулся в приемную исправник. – Тихоновича ко мне позови.

– Николай Иванович, сыграете столичного самодура? – спросил я у надворного советника.

– Какой категории? Важный чиновник? Военный? – быстро спросил тот, не спрашивая, зачем это нужно.

– Без разницы. Самодур из Санкт-Петербурга, большой начальник, которого все боятся. Вон, и мы с господином исправником побаиваемся. Справитесь?

– Фи, – фыркнул Наволоцкий. – Да я турецкого пашу без грима играл.

– Вот и ладно, – кивнул я, прикинув, что «генерал из столицы» не помешает. И страху нагонит, да и вообще, кто знает, сколько человек причастно к убийству Борноволкова? Лишние руки, скажем так, не помешают. Если при гостинице действует целая шайка, я и Литтенбранта припашу. Пусть помогает проводить допросы, а не только за моей хозяйкой ухаживает.

В свое время, когда городовые сообщили, что слух обо мне – «студенте, что пошел против царя» – распускает канцелярист Тихонович, брат хозяйки гостиницы «Англетер», представлял его пожилым, полноватым дядькой, в выцветшем мундире, потерявшим надежду выйти в коллежские регистраторы, но увидел относительно молодого человека, слегка за тридцать. Весь солидный, респектабельный. Хотел с ним поговорить, провести разъяснительную работу, но с ним уже провел воспитательную беседу Антон Евлампиевич, так что еще раз возвращаться к теме сплетен смысла не видел.

С канцеляристом мы особо и не общались, сидел он тихонько, словно мышь под веником. Да что там – я даже имени его до сих пор не узнал, не то что фамилии. Допрашивать стану, вот и узнаю.

– Можно, Василий Яковлевич?

Ох уж это «можно», резанувшее слух. И как Абрютин терпит?

– Заходи, Илья Тихонович, гостем будешь, – ласково сказал исправник, пропуская в кабинет канцеляриста.

Оказывается, Ильей зовут. Буду знать.

– Что же ты, сукин сын, меня опозорил? – спокойно спросил исправник, кивнув на учетный журнал гостиницы «Англетер», лежавший на столе.

– Чем же я вас опозорил, Василий Яковлевич? – вытаращился канцелярист.

– Я же ради тебя хлопотал, чин коллежского регистратора выпрашивал, вот-вот получить должен, даже с директором училища толковал, чтобы он у тебя экзамены принял, а ты?

– А что я?

– Правду, стало быть, не хочешь сказать?

– Какую правду? – принялся пучить глаза Илья Тихонович.

– О том, как подслушал разговор о грядущей проверке журналов, к сестрице своей отправился, чтобы та записи подчистила. Не хочешь покаяться?

– Вот вам крест, ваше благородие, даже не понимаю, о чем вы и говорите, – истово перекрестился канцелярист.

– Не понимаешь…

Абрютин вздохнул, а потом, с разворота, от всей души, вдарил канцеляриста по зубам. Ну кто же так бьет?! Так и собственный кулак повредить можно. Эх, господин исправник.

Василий Яковлевич, потирая отбитый кулак, грустно сказал:

– Зарекался ведь по зубам бить, ан нет.

– Бывает, что по-иному и нельзя, – понимающе хмыкнул Наволоцкий.

– Вот-вот, – поддакнул Абрютин. – Иной раз солдатик сомлеет, испугается, а как ему разочек поддашь – сразу вперед мчится, словно угорелый. У меня на Шипке один раззява едва целый взвод с панталыка не сбил. А как врезал ему – так он штыком сразу двоих турок заколол. Ладно, что убили его, а не то пришлось бы к кресту представлять.

Я слушал господ офицеров, пусть и бывших, ушами солдата-срочника, категорически отвергавшего физическое воздействие начальства на солдат. Но как сын военного осознавал, что и на самом деле бывают случаи, когда иначе нельзя.

Наволоцкий, подойдя к лежавшему канцеляристу и без зазрения совести пнув того под зад, спросил:

– Очухался? – Пнув еще раз, заорал так, что задребезжали стекла: – Встать, скотина! Чего разлегся, если перед тобой генерал стоит?

Илья Тихонович почти мгновенно вскочил на ноги, вытянувшись перед «генералом».

– Ну что, сын старой псицы, добегался? – грозно спросил «генерал», встав перед канцеляристом. – Думаешь, я тебя здесь оставлю, в Череповце? В камере будешь сидеть, хлебушек казенный жрать? Как бы не так! Ты за убийство в Петропавловскую крепость пойдешь, своим ходом, а оттуда на Сахалин, в кандалах! И скажи спасибо, если пожизненный срок дадут, а не виселицу. Будешь до скончания века тачку катать. Рассказывай, как статского советника убивал.

– Никого я не убивал! – завизжал канцелярист, лишившись респектабельности и солидности.

– А кто убивал? Сестрица? – быстро спросил я. – Господин генерал не врет – будешь запираться, поедешь с ним в Петропавловскую крепость, крыс считать.

– А крысы там злющие, сырость не любят, – подхватил Наволоцкий и по-простецки двинул Илью Тихоновича в пузо. Канцелярист едва не согнулся, но Наволоцкий умело его подхватил.

– И надзиратели там все злые, хуже крыс. Кто статского советника убил?

– Не убивал я. И сестрица не убивала. Колька его убил, Настькин муж.

Вот, главное сказано. Забирая канцеляриста у «генерала», я направил его к столу.

– Давай, Илья Тихонович, облегчи душу. – Усаживая его на стул, спросил: – Как хоть фамилия-то твоя?

Фамилия канцеляриста оказалась очень простой – Петров. И по существу дела он поведал, что в конце зимы либо в начале весны – точно не помнит, в гостиницу прибыл важный мужчина. Добирался он до Череповца не на своих, не на почтовых, а на «вольных» лошадях – то есть с мужиками, которые едут в Петербург зарабатывать денежку, но не записываются в извозчики. Питерские городовые таких мужиков гоняют, в каталажку сажают, извозчики с бляхой иногда бьют, но крестьяне все равно едут и едут, потому что спрос всегда есть. «Ванька» на телеге возьмет не полтину, как извозчик с коляской, а гривенник, за двугривенный перевезет дрова, уголь, мебель, да еще и разгрузить поможет.

Про «Ванек», извозчиков из крестьян, я когда-то читал, но новостью оказалось, что у «вольных извозчиков» имеется собственный «почтовый» тракт, когда кто-то подхватывает седока в столице, через двадцать верст передает его другому «Ваньке», тот третьему и так далее.

Для путешественника «подземный почтовый тракт» обходится гораздо дешевле, нежели услуги почтовых карет, но здесь имеется своя опасность. Бывало, что «вольные» завозили путника в лесок, раздевали до белья, а