Да не судимы будете - Игорь Черемис
Продолжения не потребовалось, тот и так заметил, что Высоцкий не сопротивляется, а потому отпустил вывернутую руку и встал, поправляя костюм.
Я посмотрел на Любимова. Тот с минуту молчал, как и все остальные сотрудники театра, и лишь потом очень спокойно, но так, что его было слышно в самом дальнем уголке зала, сказал:
— Толя, завтра сыграешь Янг Суна вместо этого… Перерыв окончен, Зина, с Толей тренируйте финальную сцену… [1]
Но перерыв не закончился. Услышав о замене, Высоцкий тут же успокоился, поднялся на колени, слезы на его щеках моментально высохли — я и забыл, что он всё же актер, а не человек с улицы. Он оглядел своего худрука, посмотрел на других актеров. Меня и Валентина его взгляд миновал.
— Вот, значит, как… — тон его голоса был очень угрожающим. — Я же и виноват оказался? И что вы завтра покажете? Убогий спектакль, в котором никто не хочет уже играть? А вы, Юрий Петрович, разве не в курсе, что сюда ходят только на меня? Не на Зину, не на Валеру, не на Толю, а на меня? И вы смеете убирать меня из спектакля⁈
Последнюю фразу он почти прокричал. Но Любимов выслушал эту тираду совершенно спокойно, словно ожидал чего-то подобного. Он отвернулся от Высоцкого и обратился к одной из своих помощниц:
— Людочка, подготовь приказ об увольнении Высоцкого. Думаю, на этом наше сотрудничество закончено.
— Что⁈
Удивился не только Высоцкий, но и некоторые из актеров, что стояли на сцене — я заметил среди них Золотухина, но он, хоть и поддержал товарища, постарался сделать это из глубины толпы.
— А вот то, — отрезал Любимов. — В этом году по твоей вине было сорвано двенадцать спектаклей. Двенадцать!! Это недопустимо. Хватит, поиграли в демократию. Может, в другом месте тебя научат дисциплине.
— Да вы… — голос Высоцкого сорвался. — И кем вы собираетесь меня заменить? Может быть, им?
Он ткнул пальцем в меня и торжествующе обвел взглядом своих коллег.
Я подумал, что не стоит усугублять и вмешиваться в это действо — увольнение кого-то всегда некрасиво, а в этом случае — особенно. Но слова вылетели у меня изо рта раньше, чем я смог им помешать.
— Ну песни у тебя — дерьмо с намеком на актуалочку, — я ехидно ухмыльнулся.
Я посмотрел на сцену, где стоял с гитарой Борис Хмельницкий, и меня снова накрыло — я уже почти научился распознавать эти странные видения.
* * *
— Мои песни получше будут, — продолжил я. — К тому же я за них денег не беру.
— Да ты… — Высоцкий шагнул было ко мне, но сбоку выразительно кашлянул Валентин: — Что ты там можешь насочинять?
— Гитару дадите — покажу, — я посмотрел на Хмельницкого, который примостился на краю сцены как раз с шестиструнной гитарой. Тот неуверенно глянул на Любимова, худрук кивнул — видимо, почувствовал, что это может привести к разрешению конфликта с минимумом последствий, и Хмельницкий протянул гитару в вытянутой руке.
За ней пришлось идти — мимо набежавших актеров, мимо Высоцкого, за которым приглядывал Валентин. Это было похоже на путь на эшафот, который закончился приятным деревом грифа, напомнившим мне о спасательном круге. Я огляделся, пристроился рядом с владельцем гитары на краю сцены, попробовал взять аккорд — всё было настроено, а струны были приятной мягкости. Гриф, правда, был чуть шире, чем я привык, но это мне не мешало. Оставалась одна проблема — я не знал, чего сыграть этим искушенным в искусстве людям.
Мне очень хотелось исполнить «Кукушку», которую я пел Высоцкому и его пьяным друзьям в своей галлюцинации. Но это была очень медленная и печальная песня, которая совершенно не подходила обстановке. Что-то из «Воскресенья»? Наверное, «Музыкант» подошел бы, но от него меня заранее тошнило. А потом у меня щелкнуло.
Я перехватил гитару поудобнее, взял аккорд, ударил по струнам:
— Кто виноват, что ты устал, // Что не нашёл чего так ждал, // Всё потерял что так искал // Поднялся в небо и упал…
Это была идеальная песня для этой ситуации. Я точно знал, что Алексей Романов её ещё не написал, ну а до записи первого альбома «Воскресенья» оставалось целых восемь лет. Так что пусть примут извинения, но у них и без этого хита хватит песен, чтобы заполнить кассету с двух сторон. [2]
— И меркнет свет, и молкнут звуки, // И новой муки ищут руки. // И если боль твоя стихает, // Значит, будет новая беда!
Я читал, что в восьмидесятые «Кто виноват?» стало негласным гимном требования перемен — ровно до тех пор, пока Цой с «Кино» не выпустили одноименную песню. Но в ней не было ничего крамольного — название взято из книги Герцена, которого коммунисты нежно любят, в тексте есть только один двусмысленный момент — про «теплые места», которые забиты. Ну а всё остальное — просто философский поиск смысла жизни отдельно взятого человека и не более того.
— Кто виноват и в чём секрет, // Что горя нет и счастья нет? // Без поражений нет побед // И равен счёт удач и бед…
Я всё же не стал досматривать до аплодисментов и ажиотажа новых поклонников моего таланта, стряхнул с себя морок, покачал головой и всё-таки пошел на выход. Но всё же не выдержал и бросил через плечо:
— Песни пишут многие, Владимир, а поют — ещё больше. Но это именно песни, а не шутейки про Вань и клоунов.
* * *
— Дай закурить, — попросил я, когда мы уселись в машину.
Валентин с сомнением посмотрел на меня, но протянул пачку «мальборо».
— Только давай не в салоне, а то в гараже опять ворчать будут.
Я хмыкнул, достал сигарету и послушно вылез на свежий воздух.
— Чего хмыкаешь? — Валентин щелкнул своим «зиппо» и дал мне прикурить. — У тебя всегда так интересно дни проходят?
— Нет, обычно всё более скучно, — я затянулся и в очередной раз пообещал себе бросить курить. — Сегодня просто день такой, Юпитер в третьем доме или что-то подобное. Впрочем, я и сам такого не ожидал. Думал, просто
