Воронцов. Перезагрузка. Книга 6 - Ник Тарасов

— Поймите, Иван Дмитриевич, я не хочу славы или богатства. Я просто не могу стоять в стороне, когда у меня есть знания, способные спасти множество жизней. Представьте, если бы ваш сын или брат оказался на той войне, раненый, страдающий… Разве вы не хотели бы, чтобы ему помогли всеми доступными средствами?

Этот аргумент, кажется, достиг цели. Что-то дрогнуло в глазах моего собеседника — возможно, воспоминание о ком-то близком или просто человеческое сострадание, пробившееся сквозь скорлупу официальности.

— Хорошо, — наконец сказал он. — Я доложу о вашем предложении. Но учтите — вас будут проверять. И не раз.

— Я готов к этому, — кивнул я. Шаг был сделан. И этот шаг мог изменить историю медицины в России на столетие вперед.

Пока Иван Дмитриевич переваривал то, что я сказал, я решил расставить окончательно точки над «ё». И обсудить ещё одну вещь. Слегка закашлявшись, я привлёк его внимание.

— А теперь, Иван Дмитриевич, давайте обсудим ещё одну немаловажную деталь, — произнёс я, наблюдая за его реакцией.

— Что же? — вскинулся он, нервно поправляя манжету рубашки.

— Нужно оформить патент.

Я смотрел на реакцию собеседника — да, нужно было, конечно, видеть всю гамму чувств, которая отразилась на его лице и в итоге перекосилась в кислую мину. Он словно пытался переварить услышанное, но что-то мешало ему принять это как должное. Его пальцы нервно забарабанили по столу.

— Так вот, — продолжил я, делая небольшую паузу для усиления эффекта. — Я настаиваю, чтобы он был… государственным.

Глаза Ивана Дмитриевича поползли вверх. Он даже открыл рот от удивления. Казалось, что его внутренний мир рушится прямо на моих глазах. Секунда, другая — и он наконец обрёл дар речи.

— Вот так, просто отдать в руки непонятно кого невероятную прибыль, которая могла бы обеспечить вас, ваших внуков и правнуков на безбедную жизнь? — его голос дрожал от удивления, а руки сжимались в кулаки, будто он пытался удержать ускользающее богатство.

Я же улыбнулся спокойно, словно мы обсуждали погоду, а не миллионы рублей:

— Не, ну раз вы так настаиваете, то в нём же и пропишем, что один процент от прибыли будет отчисляться роду Воронцовых. По моей линии.

Иван Дмитриевич замер. Его глаза сузились, оценивая мои слова, взвешивая их, прикидывая выгоду. Наконец, что-то решив для себя, он кивнул и тут же встал, резко отодвинув стул, протянул мне руку, требуя, чтобы я её пожал. В его взгляде читалось плохо скрываемое удивление — он явно не ожидал такого поворота.

Я не спеша ответил ему рукопожатием, чувствуя, как его влажная от волнения ладонь сжимает мою руку чуть сильнее необходимого. Мы стояли так несколько секунд, глядя друг другу в глаза, как два дуэлянта, только что договорившиеся об условиях поединка.

Он кивнул, слегка улыбаясь:

— Маловато вы попросили, Егор Андреевич, что такое один процент? — в его голосе сквозило нечто среднее между недоверием и восхищением. — Это… это капля в море!

Я же улыбнулся в ответ ещё шире, чувствуя, как уголки моих губ почти касаются ушей:

— Ооо, поверьте. Если всё же государство на это пойдёт, то этот один процент… — я сделал выразительную паузу, наслаждаясь моментом, — на безбедное существование… его хватит за глаза и мне, и моим внукам, и правнукам, и тому мне, который сейчас живёт в двадцать первом веке.

Иван Дмитриевич на мгновение застыл, переваривая мои слова. Его взгляд блуждал по моему лицу, словно пытаясь прочитать скрытый смысл. В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов на стене.

— Егор… — Иван Дмитриевич скептически посмотрел на меня, его брови сошлись на переносице, образуя глубокую морщину. — Вы в своём уме? Или… — он не закончил фразу, но его глаза сверлили меня с новым интересом.

Но тем не менее свои намерения он подтвердил:

— Я буду ходатайствовать об этом, — сказал он твёрдо, присаживаясь обратно на стул и жестом приглашая меня сесть. — Хотя, признаться, ваша щедрость меня настораживает.

— Это, кстати, не единственное, что я могу предложить государству, — заметил я как бы между прочим, наблюдая, как на его лице проступает жадное любопытство.

Иван Дмитриевич удивлённо приподнял брови, в его глазах мелькнул огонёк интереса, смешанный с недоверием. Он подался вперёд, опираясь локтями о стол, и пристально всмотрелся в моё лицо.

— Слушайте, я всё хотел спросить, — сказал я, понизив голос до полушёпота, словно опасаясь, что нас могут подслушать, — почему эти знания не передал вашей, как бы это сказать, организации эндокринолог, который ведёт здоровье Екатерины Великой?

В комнате повисло напряжённое молчание. Где-то за стеной скрипнула половица, и я невольно прислушался. Прежде чем ответить, Иван Дмитриевич пристально смотрел на меня, склонив голову набок, как будто решая, говорить мне правду или нет. Его пальцы нервно постукивали по краю стола, выдавая внутреннее беспокойство.

Я выдержал его взгляд, не моргая. В голове пронеслись десятки возможных ответов, но я решил выждать, позволив ему самому сделать первый шаг. Наконец, Иван Дмитриевич, словно придя к какому-то решению, кивнул чему-то своему, глубоко вздохнул и просто сказал:

— Он фанатик.

Эти два слова повисли в воздухе, наполненные скрытым смыслом. Я почувствовал, что за ними скрывается целая история, возможно, даже трагедия, но не стал торопить события. Вместо этого я лишь слегка наклонил голову, показывая своё внимание и готовность слушать дальше, если он захочет продолжить.

— Только не своей профессии, а императрицы. Он для себя сделал целый культ Екатерины Великой. С ним, если честно, даже поговорить не то что сложно, а иногда невозможно. Он, бывает, мычит, бывает, на людей бросается, но на самом деле за здоровьем императрицы следит хорошо, он стал её тенью. Фанатик. Больше абсолютно ни на кого не реагирует.

Я внимательно слушал, отмечая про себя странность ситуации. Иван Дмитриевич тем временем продолжал свой рассказ, сопровождая слова порывистыми движениями рук.

— Мы когда общались с другими, — он слегка замялся, подбирая слова — такими, как вы. Так вот, некоторые из вас считают и пытаются убедить нас в том, что он, как они говорили, сбежал из дурки, другие сказали, что из психушки.

Иван Дмитриевич приостановился, словно ожидая моей реакции, а затем добавил с легкой усмешкой:

— Я так понял, что это заведение для душевно больных.

Он сделал театральную