Спасибо деду за победу - Федька Щусь
И шли, шли, шли бесконечные унылые, как-будто серой пылью с головы до ног присыпанные колонны пленных немецких солдат. Те, кто ещё совсем недавно фотографировался на фоне Эйфелевой башни и Акрополя, кто рассматривал в бинокль московские трамваи и с шутками-прибауткам расстреливал из орудий подыхающий от голода Ленинград - теперь, понурив головы, равнодушные ко всему на свете, брели, шаркая разбитыми расхлябанными сапогами, по улицам поверженной и униженной столицы своего «тысячелетнего рейха», не просуществовавшего даже и дюжины лет.
Для них не нужны были конвоиров. Им некуда было бежать. Старый мир перестал существовать, и у всех у них была только одна надежда - что победители будут милостивы, и позволят им и их детям хотя бы просто жить и дышать. После всего того, что они натворили - там, на востоке.
О чём думал Василий, раскинувшись на заднем сидении «виллиса» и наблюдая вокруг себя берлинские картины мая 45-го? Да ни о чём он не думал, если честно. Василию было просто хорошо - как хорошо бывает траве, пригретой весенним солнышком. Радостно было ему, что он выжил на этой бесконечной и кровавой войне. Радостно, что едет он на машине по поверженному вражескому городу, и встречные бойцы козыряют другу его Сёмке - и заодно ему тоже козыряют. Радостно было смотреть на машущих полосатыми жезлами бойких девиц - регулировщиц в беретках на белокурых кудряшках, в юбчонках защитного цвета вокруг стройных ножек ... в общем, Василий незатейливо наслаждался жизнью, и вряд ли кто-то мог его за это осудить - после всего того, через что довелось ему пройти за эти годы.
Так вот лавировали-лавировали, и в итоге вылавировали к самому что ни на есть рейхстагу. Огромное здание с классической колоннадой, с квадригой валькирий на верхотуре - было сверху донизу покрыто копотью так, что невозможно было разобрать его первоначальный цвет. Поникшим орудийным стволом уткнулась в величественную лестницу обгорелая «тридцатьчетвёрка» с откинутым навсегда люком. Прямо за кормой «тридцатьчетвёрки» какие-то пацаны в драном грязном «фельдграу» - на вид лет 16-17, не больше - вяло копошились, складывая в штабель бесформенные обгорелые обрубки. «Видать наши из огнемёта долбили когда брали» - подумал Василий, выпрыгивая из «виллиса».
Поднялись по лестнице, зашли внутрь прямиком через обрушившуюся арку дверей. Внутри царил полный хаос - груды обломков, остатки обрушившихся лестниц, кучи каких-то бумаг разной степени обгорелости. И среди этого хаоса копошились многочисленные бойцы Красной Армии - победительницы. Бойцы были заняты выцарапыванием разнообразных надписей на стенах поверженного символа немецкого фашизма.
«А давай, Вася, мы тоже распишемся штоль» - поглядев на происходящее, изрёк друг Сёмка. - «А давай!» Ушлый Сёмкин водила - тоже Сёмка и тоже земляк-вологодец - невесть откуда притаранил стремянку. Долго искали место где бы расписаться - всё от пола и до уровня вытянутой руки уже было покрыто надписями типа «военврач Карканица из Читы», «Ленинград Таллин Берлин» и «развалиными берлина удовлитворен».
Наконец нашли свободное место. Первым - по чину - расписался Сёмка: — «Майор Савостьянов май 45».
Потом, привстав на цыпочки, оставил свой автограф рослый Сёмка-водила: — «Мы из Череповца Семён».
И в конце уже, взгромоздясь на стремянку, Василий трофейным СС-вским кинжалом выдолбил надолго, на века, надпись: — «Василий Горяев из Устюга Великого».
Некоторое время постояли, полюбовались на своё творчество. Подобрав стремянку, пошли на выход. И совсем уже было вышли из мрачных недр на майское солнышко, как Василий спохватился. «Стой, забыл я кой-што». Выхватив из рук удивлённого Сёмки-водилы стремянку, рысью вернулся туда, откуда ушли. И прямо над своим автографом чётко вырезал: — «Витя Горяев из Москвы. Я дошёл».
Эпилог.
Деревня Большие Выселки. Июнь 1951 года.
Борьку до околицы провожали целой толпой. Шутка ли - парень из их деревни едет в институт учиться, да не просто в институт, а в саму аж Москву-столицу!
Гомонили на все голоса успевшие где-то втихаря хряпнуть самогонки дружки верные - Валька Савостьянов, Мишка Анкудинов, Ванька Полозов. Тихо точила слезу Аксинья, наполненная до краёв материнской тревогой - как же сыночек один там будет в той Москве, в чужих-то людях, кто приглядит за ним, кто присмотрит? Зинка тащила за руку трёхлетнюю Груньку, вовсю стреляя глазками в сторону давней своей симпатии Вальки Савостьянова. Грунька же, не понимая что происходит, таращила на всё происходящее свои огромные голубые как небо глазёнки (ах как много мужчин ещё сойдёт с ума от этих небесных глаз в шестидесятые «гордые-пузатые»!)
И кого не было среди этой разномастной толпы провожающих - так только Шурки Беляевой. Что уж у них там случилось, о чём они вчера говорили, почему Борька после свиданки с Шуркой пришёл злой как чёрт и ни слова не говоря упёхтался спать на сеновал - Василий не спрашивал. Сын взрослый уже, захочет рассказать - расскажет, а не захочет - нечего и спрашивать.
На околице остановились, примолкли. Аксинья, не сдержавшись и взвыв в голос, повисла на шее у сына. «Ну ладно, мать ... ну што ты ... не на фронт чай провожаешь» - стеснялся Борька, неловко оглаживая мать по плечам и косясь на друзей — товарищей.
Василий, выждав некоторое время, прервал церемонию прощания, аккуратно взяв всхлипывающую жену за плечи и мягко отпасовав её Зинке - «возьми мать». Притихшие друзья по очереди обняли Борьку, обхлопали по плечам и спине. Зинка и залезшая к ней на руки Грунька чёмкнули в щёки. После этого Василий, подхватив свалившийся со спины Борьки вещмешок - свой, с фронта ещё принесённый! - тихо и твёрдо сказал: — «Пора ... пошли, Боря».
И они пошли в сторону дороги. Шли молча и не оглядываясь
