Да не судимы будете - Игорь Черемис
Ну а в версии для КГБ 21-я «Волга» вообще была не пойми чем — она приседала на нос из-за тяжелого двигателя, а большой вес мешал ей нормально разгоняться. Впрочем, на скорости она всё-таки превращалась в нечто отдаленно напоминающее спорткары и была быстрее почти всего зоопарка, что ездил в 1972 году по дорогам Москвы.
— Ну как тебе машинка? — спросил Валентин, когда мы одолели половину дороги до Лефортово. — Скажи же — зверь!
— Зверь, — охотно согласился я. — У тебя самого-то есть тачка?
— Не-а, — мотнул он головой и клаксоном дал понять какому-то «москвичу», что тот напрасно выехал на улицу. — У отца «Победа», но ей уже лет двадцать, сыпется вся, а руки не доходят заняться. Да и зачем этот геморрой, если написал заявку, подписал у начальника — и катайся все выходные в свое удовольствие. «Догонялку», конечно, так не дадут, только по делу, но тот же «москвич» с нашего гаража взять — никаких проблем. Мало ли какие дела у тебя на даче? Всё для народа!
Он коротко хохотнул и свернул с Бакунинской улицы в сторону Яузы. Я этот район знал плохо, а до изолятора добирался на сорок шестом трамвае от «Семеновской» — не слишком быстро, зато прямо до места. По моим воспоминаниям, где-то тут в будущем построят Лефортовский тоннель, но я не помнил, где именно и что в это время происходило наверху.
В принципе, кататься на машине мне понравилось. От Лубянки до Лефортово мы доехали за какие-то двадцать минут; пешком этот путь занимал у меня не меньше часа — скорее, даже больше. Так что я всерьез задумался о том, чтобы в будущем использовать возможности службы для своего удобства. Например, действительно взять машину на выходные, чтобы не мучиться с электричками в Жуковку. Да ещё и продуктов прикупить, я слышал, что у опального Молотова были проблемы с деньгами.
* * *
За месяц в тюрьме Якобсон потерял внешний лоск и уже не выглядел, как непризнанный гений. Обычный заключенный в помятой одежде, с помятым лицом и озлобленным взглядом. Он посмотрел на нас с Валентином, сделал вид, что видит меня в первый раз, и молча сел на стул, повинуясь команде конвоира.
Я уселся напротив Якобсона, а Валентин устроился за боковым столом, где обычно сидел стенографист. Сейчас мы были за всех — и за стенографистов, и за следователей. Валентин готов был заполнить стопку чистых листов перьевой ручкой — кажется, импортным «паркером», но я не присматривался. У меня была продукция отечественных заводов канцелярских принадлежностей и несколько стандартных бланков.
— Здравствуйте, Анатолий Александрович, — я вежливо улыбнулся. — Рад снова видеть вас в добром здравии. Есть ли жалобы на ваше содержание в следственном изоляторе?
Он злобно зыркнул на меня и отвернулся, скривив лицо.
— В отказ пошли? — я всем своим видом изображал сочувствие. — Что ж понимаю, в вашем положении это одна из самых действенных форм защиты — не говорить следствию лишнего. Вот только вы забываете, что сейчас не сталинские времена, а технический прогресс не стоит на месте, и у правоохранительных органов, к которым относится и Комитет государственной безопасности при Совете министров Союза Советских Социалистических Республик, есть вполне себе прогрессивные методы расследования нарушений закона, и мы опираемся не только на признание обвиняемого. Скажу вам больше, Анатолий Александрович — мы на них и вовсе не рассчитываем, как и никто в нашей системе. Ведь неразумно ожидать, что какой-нибудь убийца и душегуб будет давать очень правдивые и точные показания? Как вы считаете?
Я видел, что ему хочется что-то сказать, и что он сдерживался буквально из последних сил. Собственно, я свою задачу видел как раз в том, чтобы разговорить Якобсона, и мне было неважно, что именно он скажет. Поэтому сам я говорил многословно, а фразы строил так, что не сразу поймешь, о чем идет речь.
— Никак не считаете? Это, Анатолий Александрович, даже обидно, — я притворно нахмурил брови. — Но я вам чем угодно поклянусь — убийца никогда не скажет следователю всей правды, с его помощью невозможно установиться точной картины преступления, это приходится делать другими средствами, которые к чистосердечному признанию отношения не имеют или имеют, но очень косвенное…
— Зачем вы мне всё это говорите?
Я мысленно с облегчением вздохнул. Всё-таки даже в заключении и под грузом тяжкого обвинения Якобсон остался самим собой — записным говоруном, которому очень хотелось хоть перед кем-то покрасоваться. В СИЗО он находился в одиночке — пару недель назад я специально попросил, чтобы к нему никого не подсаживали. Для людей, привыкших к вниманию окружающих, тяжело слышать только команды конвоиров, которые в отвлеченные разговоры не вступают, а под Блоком понимают кусок тюрьмы.
Это было не по правилам, но и Якобсон играл с нами не совсем честно. Якир, например, порядки знал и поэтому шел на сотрудничество, если его припирали к стенке. А Якобсон валял дурака на полную катушку, и его можно было только сломать, чем я и занимался с помощью администрации «Лефортово».
В девяностые было много историй про существование в советских тюрьмах так называемых «пресс-хат», в которые помещали в том числе и записных диссидентов, чтобы выбить нужные показания. На самом деле ни один начальник тюрьмы или следственного изолятора не будет себе с пола поднимать срок — даже если его об этом вежливо попросят из самого Комитета государственной безопасности. Пресс-хата, как её представляют правозащитники — это потенциальный источник ЧП разной степени тяжести; после каждого ЧП сотрудники тюрьмы испишут гору бумаг, чтобы всего лишь оправдаться — и, скорее всего, в самом лучшем случае лишатся премии. В худшем же — отъедут на зону, поскольку статья 179 УК РСФСР предусматривает за это преступление лишение свободы на срок от трех до десяти лет.
Я подозревал, что все эти рассказы были следствием некритического восприятия «Архипелага ГУЛАГа», которым Солженицын очень сильно промыл мозги своим коллегам по
