ДМБ 1996 - Никита Киров
* * *
Утром я проснулся дома. В своём старом доме, в квартире, где я вырос. Так что теперь понятно, что вчера это всё был не сон. Значит — надо действовать.
Пока собирался, размышлял о том, что тогда было. Да, был у нас этот журналист, я его вспомнил.
Сначала притворялся мирным. Снайперов в плен не берут, им пощады нет, и он это знал, поэтому прятался. Нашёл где-то спортивный костюм, возможно — прикончил гражданского, мы нашли тело задушенного местного неподалёку.
Мы этого снайпера искали давно, ведь это он стрелял нашим пацанам по ногам. Те падали и звали на помощь, а снайпер щёлкал всех, кто пытался помочь раненому. Снайперы развлекаются таким образом с давних пор, но нам-то от этого не легче.
И мы были злы.
Он отрицал это, стоял на своём, но матёрый Аверин сразу всё понял и нам показал. Вот, мол, смотрите на пальцы, как согнуты и в каких местах уплотнение на коже. На харю показывал, потому что с левой стороны лица щетина была явной, отросла, а на правой щеке, которой он прижимался к прикладу, уже подтёрта. Ну и был шрам на брови от окуляра прицела, но совсем старый, почти незаметный. Как сказал Аверин — стрелок с тех пор научился держать винтовку правильно.
Конечно, это не канает для суда, мало ли, охотником он раньше был. Да и он сам кричал, что был биатлонистом, выступал в сборной.
Но дело решилось иначе. Капитан взял его на понт, и снайпер признался. Когда он понял, что мы не купились, тогда-то дерьмо из него полезло. Мол, мочить вас надо, свиньи, так он кричал. «Мочил и буду мочить», — орал он.
За что он нас ненавидел, мы не знали, потому что чеченом он не был, лицо совсем другое, с прищуром, и волосы светлые. Да и по-русски чесал без запинки, разве что акцент был своеобразным. Ну а ещё он кричал, что живёт в Англии, в Бирмингеме.
Аверин сразу сказал одну вещь: никто нам не поверит, и если снайпер попадёт в штаб, его сразу отпустят. Мы с этим не спорили, потому что уже доводилось видеть, как наш генерал чуть ли не вприсядку танцевал перед комиссией ОБСЕ, чтобы их ублажить. Те как раз приезжали к нам на белых джипах, чтобы искать следы нарушения прав человека.
В тот день снайпер не стрелял, но оторвался на следующий.
Так что да, мы не спорили, понимали, что если он и правда иностранец, то отпустят его сразу. Иностранцам тогда был почёт на той войне, их вообще чуть ли не в жопу целовали.
В любом случае, «журналист» после своей тирады вылетел из окна пятого этажа с гранатой в штанах, и до земли не долетел. И это ещё легко отделался. Тридцать четыре зарубки на дорогой винтовке, как мы насчитали. За такое в других подразделениях обходились суровее.
Ну а потом винтовку кто-то пролюбил, как водится в армии…
* * *
На завтрак — чай и хлеб с маслом. Отец ушёл в депо, ну а мне явно надо заниматься чем-то другим, чем просто сидеть дома и смотреть телек.
Из приличного у меня только спортивный костюм-тройка: бежево-синяя куртка, жилет и штаны, ну и ветровка из кожзама. Надо что-то на зиму брать, а то замёрзнуть можно.
Царевич на работе, значит, сначала пойду к Шустрому. Надо понять, почему он тогда уехал на зону и как-то предотвратить? Парень порой ведёт себя грубо, но за любого из нас он пойдёт на всё…
— Борька, к тебе пришли, — его мать, полная женщина в платье с платком на голове, привела меня на кухню. — Ешь быстрее, давай! Мне на работу идти пора.
— Едучий случай, какие люди! — Шустрый при виде меня обрадовался. — Давай, садись, похаваем. Смотри, чё батя принёс с работы! — он показал на тарелки с колбасой.
— Получку продукцией выдали? — догадался я, усаживаясь рядом с ним.
— Ага. Теперь надо растолкать всё, пока срок годности не вышел. Да нарезай потолще, чё вы, городские, вечно экономите? Вот эту с чаем можно, а вот эту лучше не трогай. Её с картошкой надо пожарить, а то духан от неё какой-то недобрый.
Парень, одетый в вечную тельняшку и спортивные штаны, сам налил мне чай и нарезал продукты своей рукой. Шустрый утончённостью не страдал, поэтому старым ножом, явно взятым с мясокомбината, тупым, как валенок, отрезал мне огромный ломоть хлеба толщиной сантиметров пять, кусок колбасы чуть потоньше, и подвинул ко мне круглую пластиковую чашку с маслом с надписью «Rama».
— Чё почём? — спросил Шустрый с набитым ртом.
Он взял две печенюшки из вазы, намазал одну «Рамой», и сверху прикрыл другой.
— Да хочу всех пацанов повидать, — сказал я. — А то чего-то держимся по отдельности. Надо это менять.
— О, ништяк, давно пора. А то Халяву лет сто не видел, — Шустрый засмеялся. — Помнишь, как он тогда с ремнём за мной бегал?
— Ночью снилось. И этот ещё снился, «журналист» тот.
— А, не напоминай, — он махнул рукой. — А я тут утром вспоминал, как Шопен за супом ходил. Думаешь, чё его Баландой поначалу в учебке звали? Тебя же не было тогда.
— Да, приболел. Вот всё хотел спросить…
Я оживился сам, чувствуя, как во время этого разговора возвращаются воспоминания, будто и не прошло тридцать лет. И воспоминания такие, какие приятно вспоминать многие годы спустя, и обсуждать за столом.
— Да тогда помнишь, нам вместо тарелок дали миски металлические? — спросил Шустрый. — Тонкие такие ещё были, вилкой проткнуть можно. Гнулись только в путь.
— Помню.
— Вот, налили в них суп, пар валит вообще, — с жаром продолжал он. — Я их осторожно брал, через рукав, чтобы не обжечься. А тут Шопен прибежал, видит — суп стоит, полная миска. И такой: супчик-голубчик!
Боря сделал паузу, хитро смотря на меня.
— И как схватит эту миску двумя руками! — он протянул руки, изображая, как что-то берёт. — Она горячая, он руки ошпарил, миску уронил, сам облился и как давай орать: ё***ая баланда!
— Борька! — выкрикнула его мать из комнаты. — Хватит матюгаться!
— Вот даже не знал, — я усмехнулся.
— Кадр, конечно, он, — Шустрый откусил кусок хлеба. — Надо сходить к нему, пока он последние штаны не отдал.
— А ты к какой девчонке вчера ходил? — спросил я.
Пока к делу не переходил, да и нечего пока конкретно обсуждать. Просто болтали. Ощущение, будто не видел друга много лет и снова встретил. Поначалу идёт неловкость, он кажется чужим человеком. Но
