ДМБ 1996 - Никита Киров
Но комната-то ладно, я первым делом себя осмотрел. Молодой, худощавый, крепкий, без пуза, высокий и стройный. Виден шрам на бедре, это туда тогда попала пуля, и меня вытаскивал Слава Халява.
Шрамы на спине тоже никуда не делись, но это не пули и не осколки — от взрывной волны разлетелась оконная рама, и порезало всю спину, как раз был без броника. Потом Шопен с Газоном с фонариком всё осматривали, вытаскивали. Даже не привычно это видеть, шрамы-то почти свежие.
Комната маленькая, тесная. Есть шкаф, заваленный вещами и стоящими в нём книгами, стол, за который я не садился со школьных времён, зеркало и солдатская кровать с пружинами, очень скрипучая.
Я подошёл к шкафу, увидел стоящее там фото без рамки. Вот оно где, думал, что потерял, а я просто забыл фотку дома. Снимок делали на плёночный «кодак», проявили уже здесь, каждому по экземпляру.
Это мы все, наша семёрка. Снимали летом 96-го года, после того, как мы с Царевичем и Шустрым недолго побывали в плену и вернулись. На фоне горы и лес, а у здания из белого кирпича стоял БТР, рядом с ним нас и сфоткали. На борту машины белой краской выведена надпись: «Не стреляй, дурак, меня дома ждут».
В центре Газон с ручным пулемётом, лыбится. Рядом с ним я, в каске, тоже лыба до ушей. Слава Халява положил руки на плечи мне и Шустрому. Царевич как всегда серьёзный, держит в руках СВД. Самовар с другой стороны, Шопен сидит прямо на траве, обнимая немецкую овчарку по кличке Федя.
К тому времени Аверина уже не стало, как и многих других. Вместо него командовал летёха-двухгодичник из гражданского вуза, пацан едва старше нас. Стал офицером только потому, что в универе у него была военная кафедра, вот он и попал на войну.
Но за год с лишним парень, которого мы между собой звали Маугли, заматерел и стал приличным командиром. Насколько я знаю, он и во вторую войну себя показал, и дальше оставался в армии.
Но всё же жаль, что с Авериным не свижусь, что оказался здесь в другое время. Но мы все знали, что, даже если бы он тогда не погиб, спасая нас от взрыва бензовоза, он бы всё равно долго не прожил.
Мы все помним, как он кашлял кровью, но пытался это скрыть, чтобы не комиссовали. Как-то раз разговорился, сказал, что жалко, вас, пацанов, оставлять одних, и учил нас до последнего дня, чтобы мы вернулись домой…
Я проверил, что ещё есть, разложил вещи из сумки, которую брал с собой на вокзал, убрался. После вырубил свет, лёг на скрипнувшую кровать, подложил руки под голову и задумался.
Слышно, как храпит батя на диване в зале.
И что дальше? Плана дальнейших действий у меня пока ещё нет, но сначала надо понять, кого тогда не стало и почему.
Отец погиб во время аварии на железной дороге, когда загорелись железнодорожные цистерны с аммиаком. Руся Царевич тоже погиб в тот день, как и Газон. И я слышал, почему Газон оказался там.
Здесь можно что-то сделать, хотя будет непросто.
Что ещё? Самовар — Паша Туляков — вернулся раньше всех, потому что он подорвался на мине и остался инвалидом без ног и без одной руки. Спился, умер в нищете. Шопен — Толя Шапошников — спился, забомжевал. Он детдомовский, так и не адаптировался к жизни. Этим двоим нужна поддержка.
Шустрый сел, но я не знаю, за что. На зоне долго не прожил, погиб при странных обстоятельствах через пару лет. Надо выяснять, из-за чего он вообще там оказался.
А вот Слава Халява, он же Владислав Бакунин, вообще исчез без следа. Скорее всего, кто-то из бандитов хотел навредить его отцу, директору химкомбината, и похитил парня, а потом убил и спрятал тело. Или с кем-то зацепился, характер-то у Халявы сложный, и крышу порой срывало от злости, особенно после возвращения. Тоже надо выяснять.
И вот моя задача — сделать так, чтобы ничего из этого не случилось. Это основная задача, а остальные — побочные. Выясним, вмешаемся, потом заработаем, вытащим всех. А дальше — по обстоятельствам.
С мыслью об этом я уснул.
И впервые за много лет уснул спокойно и сразу. И, несмотря на тревогу, на душе была лёгкость. Раз уж не мёртв, и остальные живы, то значит, есть шанс повлиять на многое.
* * *
И снились мне ребята, но не с мрачным укором в глазах, как иногда бывало, а весёлые, какими были в жизни, несмотря на то, что творилось вокруг.
— Чё ты там строчишь? — я сел рядом с Самоваром, прислонившись спиной к мешкам с песком.
— Письмо невесте, — Самовар выдохнул, свернул вырванный из тетрадки листок и посмотрел в сторону заката. — Пишу, что кормят нас хорошо, а ребята у нас…
Он замолчал. Мимо пробежал Шустрый, который чуть ли не задыхался от смеха, следом злющий и покрытый мыльной пеной Халява, у которого из одежды был только ремень, которым он размахивал над головой.
Бежали они со стороны импровизированного душа, который был сделан у стены нашего блокпоста. Опять Шустрый какую-то пакость устроил.
— Я тебя придушу, гадина! — орал Халява.
— Догони сначала! — бросил Шустрый.
— … ребята у нас, дружные, не дерёмся, друг друга в обиду не даём, и не скучаем, — невозмутимо продолжил Самовар.
— Пошли разнимать, — я поднялся. — А то капитан услышит, устроит им…
* * *
Под утро приснился другой сон. Вернее, вспомнилось.
— Вы чё, пацаны, я же свой! — мужик в тесной ему грязной спортивной куртке не по размеру прижался к стене. В руке он держал синюю карточку с надписью «Press» и фотографией. — Свой я! Журналист я, в плену у них был! В Англии живу! Сюда приехал репортаж делать, заложником взяли! Деньги они с меня тянули!
— Во как, — недоверчиво сказал я.
— Давайте я вас щёлкну на память, — предложил мужик, — а дома про вас статью напишу, как вы меня спасли! В журнале напечатают, по ящику покажут! Все девки за вами бегать будут.
— Из этого ты нас щёлкать собрался? — спросил я и открыл сумку, с которой мы его взяли.
Внутри разобранная винтовка с оптикой и прикладом из дорогого дерева. Иностранная какая-то, у «духов» мы таких никогда не видели. На прикладе — зарубки, штук тридцать. Последние совсем свежие…
— Вот ты и попался, снайперюга, — хрипло проговорил Царевич. — Давно
