Сокровенный храм - Морис Метерлинк

несет дань несколько изумленного одобрения, когда убеждается, что чувства восприняли давно то, чего он и не предвидел. От чего более зависит правосудие, – от нашего характера, или нашего разума? Все это не лишние вопросы, если задаться целью определить, что надлежит сделать, чтоб даровать всю силу и весь блеск любви к правосудию, этой главной драгоценности человеческой души. Все люди любят правосудие, но не все любят его одинаковой, суровой и исключительной любовью. Не у всех одинаковая щепетильность, одинаковая чувствительность, одинаковая уверенность. Мы встречаем иногда людей с весьма развитым умом, в которых чувство справедливого и несправедливого несравненно менее деликатно и верно, чем у других, по-видимому весьма обыкновенных, ограниченных людей; в данном случае частица нас самих, плохо изученная и плохо определенная, именуемая обыкновенно характером, имеет большое влияние. Трудно однако оценить, сколько именно простой и честный характер предполагает в себе более или менее сознательного разума. Кроме того, нужно раньше всего узнать, каким образом возможно просветить и расширить в нас любовь к правосудию; с этой точки зрения является вполне ясным, что наш характер ускользает от непосредственного действия нашей доброй воли, между тем как развитие нашего разума в большинстве случаев ей подчинено; делаясь разумнее – становишься и лучше, и всякому человеку позволительно развивать и расширять свой разум. Потому-то посредством разума улучшим мы и ту частицу любви к правосудию, что зависит от нашего характера, ибо, по мере того, как возвышается и просвещается разум, ей удается покорить, просветить и преобразовать наши чувства и инстинкты.

Но не будем искать и изучать эту любовь в беспредельном, сверхчеловеческом, а часто и бесчеловечном пространстве; она не будет иметь доли ни в величии, ни в красоте, свойственным этой беспредельности, но будет лишь бездеятельна и бессвязна, как и эта последняя. Между тем, приучаясь находить ее и прислушиваться к ней в нас самих, где она действительно обитает, видя, как она живет всеми приобретениями нашего разума, всеми радостями и страданиями нашего сердца, мы скоро узнаем и то, что нужно сделать для ее распространения и очищения.

XXV

Таким образом сокращенная, наша задача все же будет долга и кропотлива. Усилить, очистить в себе идею правосудия, – да знаем ли мы, как за это взяться? Мы знаем только приблизительно, к какому идеалу должны приблизиться, но как этот идеал переменчив и обманчив! Он умаляется всем, чего мы не замечаем, на что не вполне обращаем внимание, чего не изучаем в достаточной степени глубоко. Ни одному другому идеалу не угрожают более скрытые опасности, ни один не бывает жертвой более необыкновенного забвения, или столь мало вероятных заблуждений; нет ни одного, который мы должны бы окружать большей боязнью, более благоговейным и страстным любопытством, большею заботливостью. То, что нам кажется безукоризненно справедливым в настоящую минуту, представляет, вероятно, лишь крохотную частицу того, что показалось бы нам таковым, перемени мы место. Достаточно сравнить то, что мы делали вчера, с тем, что делаем сегодня, и то, что мы делаем сегодня, покажется, в свою очередь, переполненным ошибок против справедливости, если нам дано будет возвыситься и сравнить с тем, что мы предпримем завтра. Совершается событие, проясняется мысль, определяется обязанность к самому себе, проявляется неожиданное отношение, и вся организация нашего внутреннего правосудия колеблется и преобразуется. Как ни мало движемся мы вперед, нам все же трудно было бы вновь начать жизнь среди многочисленных печалей, невольной причиной которых мы были сами среди известного упадка духа, бессознательно нами же порожденного, а между тем, когда печали эти и скорби возникали вокруг нас, нам казалось, что мы правы, и мы не считали себя несправедливыми. Так же и теперь: мы довольны своей доброй волей; мы говорим себе, что никто не страдает по нашей вине; мы убеждены, что не помешали ни одной улыбке, не прервали ни разу топота счастья, не укоротили ни одного мгновения мира и любви, а в то же время мы не замечаем, быть может, направо и налево безграничной несправедливости, охватившей три четверти нашей жизни.

XXVI

Я читал сегодня третий том чудесного перевода «Тысячи и одной ночи», сделанного доктором Мардрюсом. Если б я перечитал «Одиссею», «Библию», Ксенофонта или Плутарха, – поучение великих исчезнувших цивилизаций было бы одинаково. Итак, я видел, как в течение одного из прекраснейших повествований султанши Шехеразады развертывалась картина жизни, самой удивительной, самой ясной, самой непосредственной, самой независимой, самой обильной, самой утонченной, самой цветущей, самой разумной, полной красоты, счастья и любви и в некоторых отношениях наиболее близкой к вероятнейшей истине, которую когда-либо знавало человечество, ее нравственная цивилизация во многих отношениях так же совершенна, как и цивилизация материальная. Такие деликатные идеи правосудия, такие проницательные предписания мудрости, что наше более грубое, менее счастливое и внимательное общество не находит даже случая их высказывать, поддерживают там и сям это несравненное здание блаженства, как бы столбы света, поддерживающие иной, яркий свет. А между тем, этот дворец блаженства, где нравственная жизнь так здорова, так грациозно-серьезна, так благородна и деятельна, где чистейшая и благоговейнейшая мудрость управляет всеми удовольствиями счастливого человечества, построен весь на такой несправедливости, окружен такой обширной, такой глубокой и страшной ложью, что самый несчастный из нынешних людей усомнился б проникнуть чрез нее к сверкающему драгоценностями порогу, манящему издали. Но ни один из обитателей чудесного жилища не подозревает и присутствия этой несправедливости. Кажется, будто они никогда не подходят к окну, и если открывают их случайно, видят и оплакивают между двумя пиршествами окружающую их нужду, то вовсе не замечают несравненно более чудовищной и возмутительной, чем нужда, несправедливости: я говорю о рабстве, а особенно о порабощении женщины, которая, несмотря ни на какое высокое положение, в ту самую минуту, как говорит с добродетельными и правосудными мужами и открывает им глаза на самые их трогательные и преисполненные великодушия обязанности, не видит бездны, в которую попала, и не сознается даже себе, что она лишь простое орудие удовольствия, которое покупают, перепродают или дарят в минуту опьянения, тщеславия или благодарности первому попавшемуся отвратительному и жестокому владыке.

XXVII

«Рассказывают», говорит Нозгату, прекрасная рабыня, которая, спрятавшись за занавесом из шелка и жемчуга, беседует с принцем Шарканом и мудрецами царства, – «рассказывают также, что калиф Омар вышел раз погулять ночью в сопровождении почтенного Аслам-Абу-Зеида. Он увидал вдали блестящий огонек, приблизился к нему, думая, что присутствие его будет полезно, и увидел бедную женщину, зажигавшую костер под горшочком; рядом с ней стояло двое маленьких худеньких ребятишек, жалобно плакавших. И Омар сказал: „Мир да