Смерть в июле и всегда в Донецке - Дмитрий Александрович Селезнёв

— Отведите меня к старшему… мне есть что ему рассказать… у меня есть важная информация, — ободрённый успехом, Славик стал осторожно заходить с козырей, которые у него имелись.

— То ты говоришь, что ты журналист, то у тебя какая-то важная информация. Так. Кто. Ты. Такой? — делая паузы между словами спросил у Славика строгий голос.

Честно говоря, я и сам до конца не разобрался, кто такой Славик. В разные моменты он мне открывался с разных сторон. То, что он авантюрист — это точно. Иногда аферист. Но то, что наш, тут сомнений не возникало.

— Позовите старшего, я ему всё объясню… — попросил снова Славик.

— Приказано не разговаривать, так что закрой рот!

Славик замолчал, уже не стал искушать судьбу.

Лежать на боку было несколько удобней. Был небольшой плюс — мой мешок опять задрался так, что я мог дышать и ртом, и носом не через мешковину, а напрямую. О приобретённом преимуществе я не сообщал, чтобы его снова не потерять. Были и существенные минусы — помимо боли в спине, сталь наручников безжалостно и невыносимо впивалась в мою плоть при малейшем движении. Но главный минус был в том, что я обладал сознанием. Причём, сознанием, без лишней скромности хочу отметить, высокоразвитым, с большим и разнообразным багажом знаний, которые я накопил за четыре с лишним десятка лет, и развитым воображением. Боль возбуждала сознание, оно остро пульсировало. Где-то, по-моему, у Ницше читал, что история развития человеческого разума связана с болью и страданиями. Боль, которую причиняла окружающая среда и люди друг другу, заставляла человека думать, именно под воздействием боли развивался мозг. Дикаря можно загнать в рамки разума и законов только калёным железом. С помощью боли он начинает что-то понимать и осознавать.

Но есть и обратная сторона этого процесса. Высокоразвитый интеллект восприимчивее к боли, чем разум древнего человека, который находится ниже на ступенях развития. Животные, так вообще, способны переживать большую боль, чем человек. Метафорически говоря, у них не хватает мозгов, чтобы её осознать.

Итак, я лежал на земле беспомощным мешком мяса с костями, но мешком мыслящим, причём мыслящим отчаянно. В такой ситуации я никогда не находился, но знания, почерпнутые из прочитанных ранее книг, подсказывали мне, что в данной ситуации мне нужно расслабиться. Я попытался это сделать и стал дышать глубоко. В конце концов, мне даже удалось отключиться. Дело в том, что с возрастом появляются свои болячки на всю оставшуюся жизнь, у меня в частности такие, что у невролога лечусь, и как правило, я кратковременно сплю по несколько раз на день. Правда, всегда с большими удобствами и комфортом, чем здесь. Но если есть возможность отдыхать — отдыхай, я руководствовался эти принципом.

— А этот-то живой? — Я очнулся от того, что меня кто-то легонько пнул по ноге.

— Живой, дышит, — ответил другой голос.

Я дышал. И мыслил, значит, существовал. Мыслил молча, обоснованно предполагая, что различные заявления с моей стороны могут привести к новой вспышке насилия по отношению ко мне. На соблюдение уголовно-процессуальных прав и проявление ко мне эмпатии явно рассчитывать не приходилось.

Очнувшись, я проделал ревизию своего состояния. Спина по-прежнему ныла, суставы крутило, и по-прежнему сталь наручников невыносимо врезалась в запястья. Ох, война, конечно, дело молодых. Когда всё это закончится и чем, я лежал в тревожной неопределённости. Немного уже хотелось поссать, но пока терпеть было можно, тем более, мне, немолодому уже человеку, имевшему проблемы с мочеиспусканием. Вызывало сомнение то, что нас выведут сходить по малой нужде, да и по большой тоже. Если приспичит, буду ссать в штаны, а хули делать, — решил я. Стыдиться тут некого.

Однако через некоторое время кто-то за нами пришёл:

— Этих в штаб.

Нас подняли на улицу, и куда-то повели. С голов сняли мешки, и мы со Славиком очутились у входа в какой-то другой подвал. Вход был обложен мешками, за которыми стоял росгвардеец с пулемётом. Вечерело уже, на Попасную опускались сумерки. И падали железные осадки — небо грохотало от разрывов.

Мы спустились и очутились в освещённой комнате, в которой стояло пару столов, на одном — компьютер с жидкокристаллическим экраном, за ним работал человек, а также находились несколько офицеров в камуфляже, без броников, они лежали на скамье. С нас — о, спасибо тебе, Боже! — сняли наручники. К нам обратился один из военных — лысоватый, коротко стриженный, невысокого роста, средней комплекции мужик с уверенным, невозмутимым, как камень, лицом, тяжёлыми надбровными дугами и узким, пристальными взглядом.

— Откуда вы?

Мы повторили название нашего издания.

— Ну точно, это они, вы что, не знаете? Они за нас вписались в том скандале, — сказал он другим присутствующим.

Оказалось, что на расположение к росгвардейцам на нашу большую удачу заехал их генерал. И он единственный, кто знал и смотрел наш телеграм-канал. И мы, точнее, мои товарищи, действительно, как-то поддержали красных беретов в одной неприятной для них ситуации, когда на них набросились все СМИ. Наше же издание заняло их сторону, я уже и забыл про эту историю. Делай добро и бросай его в воду.

— У вас есть телефон Лысюка?

— Есть! — сразу на всякий случай ответил Слава, не понимая, о ком идёт речь.

А я понимал. Потому что номер Лысюка был не у него, а, как ни странно, у меня. И почему я раньше про него не вспомнил? Лысюк Сергей Иванович — Герой России, руководитель ветеранской организации краповых беретов. Пусть знаком я был с ним шапочно, пару раз созванивался, когда передавал от него медицину бойцам в зону СВО, но наличие его контакта в моём мобильном, наверное, уберегло бы от того недоразумения, в которое мы со Славиком попали.

Я быстро нашёл телефон Лысюка, дай Бог ему здоровья.

— Вот, — генерал сверил номер и показал моё доказательство своим подчинённым, — они знают Лысюка.

— Вы уж простите, что так вышло, — принёс свои извинения коренастый и округлый молодой офицер-росгвардеец с коротко стриженной бородкой на розовом лице.

Как выяснилось позже, это был командир отделения,