журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1996 г. - Вячеслав Крапивин
Пятнадцатилетним мальчишкой, сидя в уголке кунцевской квартиры Багрицкого, затаив дыхание и стараясь быть совсем незаметным, я слушал его разговоры с писателями, художниками, рыбоводами, с боевыми командирами, прошедшими по грозным дорогам гражданской войны, с молодыми и старыми, с горячими и равнодушными.
Многого я тогда не понимал мальчишеским своим умом, а понял значительно позже, но все, что я там видел и слышал, было интересно. Более того — увлекательно. В четырех шагах от меня сидели, стояли, расхаживали по комнате живые писатели, живые художники, живые творцы нового искусства, новой жизни. И это не было плодом моего воображения: стоило бы мне протянуть руку и я бы дотронулся до любого из этих интереснейших людей.
Не единожды я видел там Владимира Александровича Луговского с его удивительными бровями; светловолосого, молодого и задиристого Николая Дементьева; какого-то особенно мягкого, улыбчивого Леонида Максимовича Леонова, которого очень любил Багрицкий; спокойного и веселого Николая Сидоренко; прихрамывающего Исаака Эммануиловича Бабеля; безрукого Владимира Ивановича Нарбута, к суждениям которого Эдуард Георгиевич всегда прислушивался и ценил их...“
На литературный и политический авторитет Э. Багрицкого и других широко известных в ту пору писателей, вплоть до Маяковского, В. Португалов попытается опереться в трудный для него момент — после ареста в 1946 году. Тогда на допросе он показал: „На мое литературное формирование большое влияние оказал поэт Эдуард Багрицкий, с которым имел и личную дружбу, помимо общности наших интересов в поэзии. Через Багрицкого познакомился со старшим поколением поэтов-литераторов — Сельвинским, Луговским и другими. На почве литературных интересов был знаком лично с В. Маяковским, который оказал на меня большое влияние".
В магаданской контрразведке тогда, вероятно, вдоволь поиронизировали над этим и подобными заявлениями: „Ишь, какой важный! Может, и с самим Буревестником дружил? “, однако освободить поэта не поспешили, несмотря на глубокое уважение к названным именам — компромат на В. Португалова имелся совершенно жуткий и предельно достоверный.
Я не готов пока подробно рассказать о том, кунцевском, периоде жизни моего героя — в силу того, что далеко не все показания очевидцев и свидетельства документов собраны, а больше всего потому, что на протяжении почти четырех лет, несмотря на многие попытки, не могу получить доступ к архивно-следственному делу Валентина Португалова 1937 года. А оно, это дело, сам факт ареста, процесс следствия и постановление ОСО словно подвели черту под юностью моего героя, подытожили ее. И путь на Колыму был для Португалова, по сути, дорогой в новую жизнь, какой бы страшной она ни казалась тогда пассажиру товарного вагона, медленно и неудержимо идущего на восток.
Мне уже доводилось как-то писать о „колымском триединстве" — единстве времени, места и героев этого грандиозного по числу участников и по длительности безжалостного спектакля, поставленного на бесконечных просторах Крайнего Северо-Востока. В осуществлении этого триединства внимательный зритель без труда увидит суровые закономерности, выразившиеся, в частности, и в том, как и кого отбирала в качестве жертв машина репрессий. И от того — насколько неизбежным становилось для того или иного персонажа, сколько бы он ни полагал, что именно с ним-то и произошла чудовищная случайность, участие — в той или иной роли — в этой бесконечной мистерии.
И в этом плане отнюдь не случайным окажется постановление Особого совещания НКВД СССР от 8 августа 1937 года, принятое в отношении Португалова В. В.: „...за к-p агитацию — заключить в исправтрудлагерь сроком на ПЯТЬ лет. .“
Через девять лет, в сентябре 1946 года, начальник 1-го отд. контрразведки УМВД по СДС капитан Зеленко, приступая к основательной „разработке“ вновь арестованного Португалова, напомнит ему обстоятельства, предшествовавшие первому осуждению: „Следствию известно, что в период
1936—1937 гг. Вы, еще будучи студентом литературного института в Москве и как начинающий поэт, имели близкую дружбу с такими литераторами, как Игорь Зубковский, Меклер, Оболдуев, Корнилов, Васильев и другими, которые в тот же, примерно, период были в большинстве за антисоветскую деятельность органами НКВД арестованы.
А сколько арестованных было среди однокашников Португалова по литературному институту: Иван Исаев, Галина Воронская, Александр Шевцов, Михаил Гай, Нагаев...
Коснутся репрессии и того „кунцевского" кружка, который вывел юного Португалова на орбиту поэзии. Парадоксально (но это лишь кажущаяся странность), но здесь первыми жертвами окажутся люди, дальше других стоявшие от поэзии — братья Михаил и Иван Дыко, кунцевско-одинцовские домовладельцы, люди рабочих специальностей. Одного из них — Михаила Елисеевича — Валентин Португалов должен был знать хорошо: именно в доме Михаила Дыко снимал две комнаты Эдуард Багрицкий.
Широко известная поэма Багрицкого „Смерть пионерки" — „Валя, Валентина, // Что с тобой теперь?" — написана на смерть дочери Михаила Елисеевича. Это оттуда, из тех комнатенок, пошли греметь по стране литые строки: „Нас водила молодость // В сабельный поход. // Нас бросала молодость // На кронштадский лед...“
Есть в этом гордом стихотворении строки, изобличающие тех, кто противостоит молодости мира. В их числе названа мать умирающей от скарлатины девочки. А в поэме „Человек предместья" ненавистным поэту героем окажется и хозяин дома. Немало изобличив уклад жизни на ул. Школьной, Эдуард Багрицкий напишет:
Черт его знает, зачем меня
В эту обитель нужда загнала!..
Здесь от подушек не продохнуть,
Легкие так и трещат от боли...
Крикнуть товарищей? Или заснуть?
Иль возвратиться к герою, что ли?!
Ветер навстречу. Скрипит вагон.
Черная хвоя летит в угон.
Весь этот мир, возникший из дыма,
В беге откинувшийся, трубя,
Навзничь, — он весь пролетает мимо,
Мимо тебя, мимо тебя!
Он облетает свистящим кругом
Новый забор твой и теплый угол.
В исторической перспективе поэт оказался все-таки неправ — „весь этот мир" не миновал скромного железнодорожного рабочего, построившего свой теплый угол за новым забором, равно как и его брата, плотника, жившего по соседству — в 1935 году оба они были направлены в ссылку в Красноярский край, через год Особое совещание НКВД СССР распорядилось заключить их за контрреволюционную деятельность в исправтрудлагерь сроком на пять лет.
Далее братья Дыко оказались на Колыме (прииск Нижний Хатыннах Северного горно-промышленного управления), где в январе 1938 года были арестованы — за участие в контрреволюционной троцкистской группе Германа и Орлова, которая, якобы, проводила в лагере подрывную работу.
„Совместно со своим братом Дыко И., — сказано о М.
