"Всего я и теперь не понимаю" - Александр Гладков
В «Правде» резкая статья об уральском «хозяине» Кабакове. Наверно посадят.
Сейчас это уже не удивит.
Прочитал «Педагогическую поэму» А.Макаренко. Это талантливо, умно, ново. Дарование Макаренко выше, чем других расхваливаемых самородков — Н.Островского и Авдеенко. Книга Островского освящена героической биографией и трагической судьбой автора. А Авдеенко — посредственность.
Дал на машинку план книги «Пушкин и театр».
19 февраля
Утром, еще в полусне, слышу из коридора телефонный разговор соседа художника Левина, из которого узнаю, что вчера умер Серго Орджоникидзе...
А вчера поздно ночью, возвращаясь домой и проходя мимо Дома Союзов, я заметил, что его фасад украшается кумачовыми полотнами и каркасами для портретов. Приостановился, не понимая, к чему это, потом ко мне подошли два человека в хорошо сшитых шинелях и барашковых шапках и очень убедительными голосами попросили пройти. А сегодня там уже лежит мертвый Орджоникидзе.
Приносят газеты с извещением и большим фото в траурной рамке.
Среди прочих интересно фото, снятое каким-то Власиком27 в квартире Орджоникидзе вскоре после смерти. На составленных столах, покрытых простынями, лежит Серго, а вокруг стоят — жена, полная женщина, Молотов, Ежов, Сталин, еще кто-то, кого я не знаю (не названный в подписи к фото), Каганович, Микоян, Ворошилов.
Под правительственным извещением двадцать подписей руководителей партии и правительства. Медицинское заключение о смерти подписано наркомом Каминским, нач. Санупра Кремля Ходоровским, доктором Л.Левиным и дежурным врачом С.Мей... В нем говорится, что с утра Орджоникидзе никаких жалоб не заявлял, а в 17 часов 30 минут внезапно, во время отдыха у себя на квартире в Кремле, почувствовал себя плохо и через несколько минут скончался от паралича сердца. Весь номер «Правды» посвящен Орджоникидзе.
В театре перед репетицией траурный митинг. Самойлов и Килигин читали статьи из «Правды».
На В.Э. эта смерть произвела очень тяжелое впечатление. И репетировал он как-то вяло и неохотно. В перерыве начал говорить о «Борисе» и о том, как можно глубоко читать классику сквозь призму времени современного художника...
Когда выхожу из театра, весь центр — улица Горького и Большая Дмитровка — уже оцеплен и к Дому Союзов движутся колонны москвичей.
Вечером звонок: Арбузов. Он приехал и зовет. Иду. У него уже Исидор с Ольгой. Вскоре появляется и Плучек. Сидим допоздна и говорим о последних событиях: о недавнем процессе, о том, будет ли война, о литературных новостях и сплетнях, о новых пьесах.
Вчера в «Правде» Б.Резников расхвалил дерьмовую пьесу Киршона «Большой день», поставленную Театром Красной Армии и репетирующуюся в Театре им. Вахтангова. В статье дается резкая отповедь «эстетам», заявляющим, что пьеса малохудожественна. «Только слепой может отрицать ее достоинства», — пишет Резников. Шток, как обычно, защищает Киршона. Он собирается вместе с ним писать по пьесе сценарий. Третьего дня на совещании оборонных писателей Ставский заявил, что Радек «сумел в литературе вывихнуть кое-кому мозги» и что «нам надо в этом разобраться». Видимо, предстоят новые проработки.
Все-таки непотопляемость Киршона удивительна. Казалось бы, опала его покровителя Ягоды должна была на нем отозваться. Нет, жив курилка... <...>
20 февраля
Газеты полны статьями об Орджоникидзе. Горе многих неподдельно: он был крупным, обаятельным человеком. Был с театром в Колонном зале.
В «Правде» в числе других некролог высшего генералитета с несколькими десятками подписей и письмо Тухачевского из Сочи.
Л.В. была в театре, но мы не разговаривали.
Почему-то вечером мне показалось, что она должна позвонить. Все из нашей компании собрались у Штоков, и мне много раз звонили и вызывали, но я ждал звонка Л.В. и не пошел. В конце концов, измучась ожиданием, поехал к концу спектакля в театр, сообразив, что сегодня она занята в 3-м акте «Горе уму», и у входа вдруг встречаю ее и Мор-ву28, уже выходящих из подъезда, веселых, смеющихся. Они меня заметили и приостановились, но я почему-то быстро прошел мимо них, чуть поклонившись. Проторчал в театре до конца спектакля и еще сидел часа два в «Спорте» с Женей Самойловым.
Когда ночью проходил мимо Дома Союзов, видел, как в большой черной машине подъехал Сталин и вышел. Он был в длинной шинели, с рукой, заложенной за обшлаг. За ним шли другие члены политбюро, но я смотрел только на него... но тут меня попросили пройти...
21 февраля
Спектаклей нынче нет — день траура.
Сегодня в передовой «Правды» говорится: «За преждевременную смерть нашего родного Серго ответственность несет трижды презренная свора троцкистских двурушников. Она нанесла его нервам и его сердцу непоправимый удар. Это ускорило роковую развязку»... Что это значит? Тут есть намек на нечто реальное. Говорили, что Орджоникидзе очень доверял Пятакову и пытался защищать его. Еще какие-то смутные слухи о родственниках, подвергшихся репрессии29 ... Напечатано большое фото: у гроба Сталин, Ворошилов, Молотов, Каганович, Микоян, Гамарник, Полонский и Якир. Никто не смотрит на покойника, а Гамарник искоса глядит на Сталина.
Вечером снова собрались, на этот раз у Плучека. Впрочем, на этот раз из женщин была одна Лена. Время проводили по-«хурулдановски»30: ели, пили, острили.
Вся Москва гудит про обвал вчера одного из пролетов Старого Устьинского моста. Были человеческие жертвы.
22 февраля
С театром на похоронах и траурном митинге на Красной площади. Речи Молотова, Рухимовича, Ворошилова, Косарева, Хрущева и Берии. Говорят, что, когда Каганович вкладывал урну в амбразуру кремлевской стены, с вдовой Орджоникидзе случился обморок и Сталин, обняв ее, поддержал и утешал. Но мы этого, конечно, видеть не могли, так как стояли далеко. Метелило, как и все последние дни. Сталин был в большой шапке-ушанке.
23 февраля
Вчера вечером в Колонном зале Дома Союзов, где только что стоял гроб с телом Орджоникидзе, открылся Пушкинский пленум правления Союза писателей.
Я ушел после доклада Ю.Тынянова о пушкинской прозе. Атмосфера на пленуме отнюдь не праздничная, а нервная. Много слухов <...>
24 февраля
Вчера днем был на Пушкинском пленуме. Джек Алтаузен произнес гнусную речь о Пастернаке, связывая его политически с Бухариным. Еще отвратительней выступил хороший поэт Дмитрий Петровский (Алтаузен — никакой поэт). Он назвал Пастернака двурушником, «сознательно пишущим шифрованные стихи, обращенные к врагам». За восхваление Пастернака досталось и критикам: Мирскому и Тарасенкову.
Прямо с пленума поехал к Шнейдерам31 в Серебряный переулок. Просидел у них до двух часов ночи.
Катерина Николаевна32 читала мне одному свой
