Где. Повесть о Второй карабахской войне - Коля Степанян
– Я боюсь женщин – получается, это мое призвание? – спросил, хихикнув, Дав.
– Абсолютно верно, чувак, – улыбнулся я в ответ. – О чем мечтаешь?
Дав встретил мой вопрос с банкой инжира, зажатой между бедрами, перевязанная левая рука осторожно приближалась ко рту. Было забавно за этим наблюдать.
Спустя минуту он наконец справился и сказал:
– Да хуй его знает.
– У тебя нет никакой мечты? – с претензией спросил Манч.
– Ну, может, группу собрать музыкальную. Альбом выпустить, – он подумал еще. – По Европе погонять. Что-то такое.
– Понятно. А ты, Ато?
Ато принял от Дава банку, чуть подумал и сказал:
– Я бы, наверное, просто хотел пойти в университет. Пожить студенческую жизнь. Я рассказывал вам, что поступил до армии. В Американский.
Я бы просто хотел пойти в университет.
Пожить студенческую жизнь.
Эти слова крутились у меня в голове весь оставшийся день.
Стало не по себе. Читать я больше не мог.
А ночью очень плохо спал.
11
На седьмой день в лесу умер один из раненых. Мне об этом сказал Манч.
– Отнесем тело вглубь леса, простимся. Идешь?
– Не хочу. Может, потом.
– Как знаешь.
– Хоронить будете?
– Нет. Если похороним, тело не найдут.
Почти весь лагерь ушел, остались я и раненые, включая Давида. Ему сегодня стало плохо – жар.
Того парня, кстати, тоже звали Давид. Как хорошо, что больше я о нем ничего не знаю.
Зато знаю очень много о Давиде, сидящем справа от меня.
Его тело постоянно раскачивается взад-вперед. Одна рука держится за другую.
– Как ты, братишка?
– Хуево.
– Холодно?
– Да.
– Сегодня принесем одеяла. Что бы ты еще хотел?
Дав долго думал, а потом сказал:
– Арису.
Ариса – это традиционное армянское блюдо, каша из пшена и курицы.
– Дай лоб потрогаю.
Лоб действительно был горячий.
– Ладно, дорогой. Ариса так ариса. Что еще? Хочешь напиток какой-нибудь? Клубничный милкшейк?
Давид продолжал раскачиваться. Выражение его лица не менялось, стабильно измученное.
– Ладно. Вафли. Это более реально?
– Брат, Натали Портман более реально, чем арису. Вафли. Хорошо. Постараемся. Ты тоже постарайся поправиться, ладно?
– Ладно.
Я прилег, закурил и начал думать о том, как буду разделывать курицу.
В принципе, несложный процесс, но воды нет. Есть самогон (во всех армянских деревнях есть самогон). Думаю, им можно обмыть тушку от крови.
Весь день я представлял это все у себя в голове. И вот наконец-то время настало.
Я сижу на полу в полупогребе-полугараже. Рядом зажжены две свечи. В зубах держу зажигалку с фонариком.
Передо мной две картонные коробки. В одну я скидываю перья, на другую иногда кладу тушку, чтобы передохнуть. Руки все в дерьме (куриная кровь, перья и всякие внутренности), время от времени вытираю их о какой-то свитер из дома, но тоже так себе помогает.
– Блин, жаль, камеры нет, забавно выглядишь, – улыбнулся мне Манч, сидя на стуле напротив, – пофоткал бы тебя.
Я выбрал самую крупную курицу (их во дворе было, наверное, штук семь). Все изрядно похудели без хозяев, но эта вроде как выглядела нормально. На четверых, думаю, хватит, Давиду тоже отнесем. Частично ариса! Порадуется. В прошлый раз мы о нем вообще забыли.
Ребята молча сидят рядом. Тяжелый день.
– Говорят, он прошлой ночью говорил с кем-то в бреду, – прервал тишину Манч, имея в виду умершего.
– Да, – подтвердил Ато.
Ребята закурили.
Выплевываю зажигалку. Кладу курицу на картон.
– Дайте мне тоже.
Манч подошел, вставил сигарету мне в зубы и зажег.
Делаю пару затяжек.
– Сегодня в перерывах между мыслями о курице думал о том, что… – начал я и не закончил.
– О чем? – спросил Ато.
– Думал: интересно, найдут ли когда-нибудь тело Давида? Вот он там лежит черт знает где, вдали от мест боевых действий. Похоронят ли его когда-нибудь родители? А нас похоронят? – очень быстро озвучил я мысли, охотившиеся за мной весь день.
– Зачем нас хоронить, если мы живые? – злобно спросил Манч.
– Началось… – закатил глаза Ато.
– Я думал, что, конечно, нам уже будет все равно, как и Давиду уже, очевидно, все равно. Но родителей жалко. Заслуживают хоть какого-то утешения. Думал о том, что стоит хотя бы попытаться, насколько возможно, приблизиться к границе, чтобы наши тела нашли.
– Два нытика. – Манч спокойно подкрутил усы.
– Брат, мне нравится твой подход. Не терять надежду до конца – классно. Не знаю, правда, насколько искренне ты все это говоришь. Но в любом случае… Послушай, я тоже думаю, что выход есть всегда. Но хочется иметь какой-то план-минимум. Мой план-минимум такой.
– Твой план-минимум – дерьмо.
– Я пойду отолью, – вдруг сказал Ато и встал.
Манч подождал, пока он уйдет, и агрессивно шепнул в мою сторону:
– Идиот!
– Чего?
– Ты не видишь, что Ато уже в плохом состоянии? Еще ты со своими похоронами. Осел! Не говори больше о таком ни с кем, особенно с Давидом и Ато. Не распускай дизмораль, ее хватает.
– Ты прав, – ответил я спустя полминуты, сделал последнюю затяжку и продолжил с курицей. – Извини.
– Не надо извиняться.
С курицей я возился еще час, не меньше.
Последние перья, отделяющие меня от плоти птицы. Выдергиваю их и приближаю фонарь, чтобы рассмотреть. Свет проходит сквозь тушку, не встретив почти что никакой преграды.
Сколько смертей я видел за последний месяц. Очень-очень много смертей. Но в тот момент… Не знаю, как объяснить. Это стало последней каплей, что ли. Мне стало бесконечно грустно.
Манч не был бы Манчем, если бы, подойдя и приглядевшись, не добил меня с улыбкой на лице:
– Ни грамма мяса… Первый раз вижу курицу из концлагеря.
Пара граммов мяса на ножках все-таки была. Но всего на несколько укусов. Не стали ничего готовить. Каждый в своих мыслях, молча дождались полуночи, а потом стали таскать одеяла со всей первой линии до ворот в лес. Одеял нужно было много. В идеале каждому на что-то лечь и чем-то прикрыться. Эта ночь была самой холодной за все время. И по ощущениям становилось все холоднее и холоднее.
Еще было очень темно. Я ни черта не видел. Лунного света хватало, только чтобы разглядеть впереди идущего Ато, который шел за Манчем. Я недоумевал, как Манч видит в темноте. Но уже перестал удивляться. Он, наверное, почувствовал, что я перестал удивляться, и решил удивить. Мы возвращались от забора обратно в дом, когда он остановился.
Мы часто останавливались,
