Полка. История русской поэзии - Коллектив авторов -- Филология
Иван Захаров. Портрет Николая Некрасова. 1843 год{94}
Дело не только в том, что многие тексты Некрасова стали народными песнями — как, например, начало первой части «Коробейников» (1861), посвящённых «другу-приятелю Гавриле Яковлевичу (крестьянину деревни Шоды, Костромской губернии)»:
Ой, полна, полна коробушка,
Есть и ситцы и парча.
Пожалей, моя зазнобушка,
Молодецкого плеча!
Выди, выди в рожь высокую!
Там до ночки погожу,
А завижу черноокую —
Все товары разложу.
Цены сам платил немалые
Не торгуйся, не скупись:
Подставляй-ка губы алые,
Ближе к милому садись!
Дело ещё и в том, что Некрасов сознательно ориентировался на широкую аудиторию — и аудитория это обращение к себе чувствовала и считывала. Это выражалось и в охвате (те же «Коробейники» были напечатаны в дешёвой, трёхкопеечной серии «Красные книжки»), и, конечно, в языке, стиле, тематике. Сегодня часто говорят о такой функции поэзии, как «давать голос другому» — доселе безголосому, не представленному. Некрасов осознал эту функцию: «Передо мною никогда не изображёнными стояли миллионы живых существ! Они просили любящего взгляда!» — вспоминал он. По словам некрасоведа Николая Скатова, поэзия Некрасова «являет новый тип лирики именно потому, что основана на „посылке к другим“».
Этот демократизм стал поводом для вторичной канонизации Некрасова в советской критике, в которой Некрасову, вообще говоря, повезло: исследования Владислава Евгеньева-Максимова и Корнея Чуковского, начатые ещё до Октябрьской революции, не только подчёркивали огромное значение Некрасова в литературе XIX века, но и решали многие вопросы текстологии, вводили в оборот неучтённые, искажённые цензурой тексты. Прекрасная, пусть и сугубо апологетическая книга Чуковского «Мастерство Некрасова» показывает, насколько не правы критики, утверждавшие, что Некрасов поступался формой ради остроты содержания: Чуковский демонстрирует новаторство Некрасова в области рифмы, лексики, работы с фольклором, иронии и даже эзопова языка. Вся эта работа советских исследователей и сегодня сохраняет значение, хотя и нуждается в уточнениях (например, по-прежнему обсуждается вопрос, в каком порядке печатать части неоконченной поэмы «Кому на Руси жить хорошо»).
В то же время какие-то аспекты творчества и биографии Некрасова сглаживались — хотя невозможно было замолчать самые драматичные из них, такие как попытка Некрасова в 1866 году спасти журнал «Современник»: ради этого поэт написал оду генералу Михаилу Муравьёву, прозванному Вешателем после подавления Польского восстания[76]. Характерно, что эта ода, никак не повлиявшая на судьбу «Современника» и подорвавшая репутацию Некрасова у «революционных демократов», до нас не дошла — в отличие от стихов, где поэт сетует на укоризну «вчерашних друзей» и «страдальческих теней» после своего опрометчивого поступка.
Надежда Войтинская. Портрет Николая Чуковского. 1909 год{95}
Поздние исследователи не всегда видели то, что было заметно ранним, и наоборот: так, Дмитрий Святополк-Мирский[77] отказывал Некрасову в поэтическом изяществе, но отмечал, что «его вдохновение, в выборе темы гражданское, в разработке её становится субъективным и личным, а не общественным». Это особенно видно, если взглянуть на стихи Некрасова, посвящённые собственно поэзии. «Стихи мои! Свидетели живые / За мир пролитых слёз!» — восклицает он, рассказывая, как эти стихи, собственно, появляются. На протяжении всего своего пути он работает с образом Музы — то есть со вполне романтической фигурой, которая под его взглядом преображается:
Нет, Музы ласково поющей и прекрасной
Не помню над собой я песни сладкогласной!
<…>
Но рано надо мной отяготели узы
Другой, неласковой и нелюбимой Музы,
Печальной спутницы печальных бедняков,
Рождённых для труда, страданья и оков, —
Той Музы плачущей, скорбящей и болящей,
Всечасно жаждущей, униженно просящей,
Которой золото — единственный кумир…
<…>
В порыве ярости, с неправдою людской
Безумная клялась начать упорный бой.
Предавшись дикому и мрачному веселью,
Играла бешено моею колыбелью,
Кричала: «Мщение!» — и буйным языком
В сообщники свои звала господень гром!
Это стихотворение, «Муза» (1852), можно назвать программным — но таких программных высказываний у Некрасова было много, от знаменитого восьмистишия «Вчерашний день, часу в шестом…», где молодую крестьянку, которую бьют кнутом, поэт называет родной сестрой Музы, до предсмертного стихотворения, где казни подвергается уже она сама: «Не русский — взглянет без любви / На эту бледную, в крови, / Кнутом иссеченную Музу…»
В разряд программных попадает и стихотворение «Поэт и гражданин» — диалог, в котором Некрасов от имени Гражданина сначала предъявляет сам себе претензии: «Твои поэмы бестолковы, / Твои элегии не новы, / Сатиры чужды красоты, / Неблагородны и обидны, / Твой стих тягуч. Заметен ты, / Но так без солнца звёзды видны», а затем формулирует «позитивную программу». Гражданин указывает, что человеку с талантом «стыдно спать», а «Ещё стыдней в годину горя / Красу долин, небес и моря / И ласку милой воспевать», после чего рождается один из самых ходовых афоризмов русской поэзии:
Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан.
Традиционные тропы романтической поэзии, о которых так презрительно высказывается Гражданин, у Некрасова часто — будто под влиянием тех же укоров совести — переходят в гражданский пафос. Так, в большом стихотворении «Рыцарь на час» природная идиллия — «В эту тихую, лунную ночь / Созерцанию должно предаться» — наводит поэта на мысли о покойной матери (образ исключительно важный для Некрасова), а от этих мыслей он переходит к покаянным признаниям и экстатической мольбе:
Да! я вижу тебя, бледнолицую,
И на суд твой себя отдаю.
Не робеть перед правдой-царицею
Научила ты Музу мою…
<…>
Выводи на дорогу тернистую!
Разучился ходить я по ней,
Погрузился я в тину нечистую
Мелких помыслов, мелких страстей.
От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви!
Но это — верхний, патетический уровень «стихов о стихах»: Некрасов, профессиональный литератор par excellence, посвятил много текстов собственно литературному труду и его восприятию. Ту же коллизию «обязанности поэта быть гражданином» он мог трактовать
