Полка. История русской поэзии - Коллектив авторов -- Филология

В других стихах Iванiва различимы, будто всплывающие на поверхность элементы шаманского варева, куски классических текстов — например, Блока: «Но страшно мне: изменишь облик ты» или, в чуть переиначенном виде, «Коротких проводов когда / с мороза ты пришла». Это стихотворение 2008 года — «Первое января» — открывается эпиграфом из Всеволода Зельченко, который проводил ревизию классического наследия, пользуясь классическим же инструментарием; Iванiв идёт дальше, разгоняя текст до огромной скорости, подпитывая его абсурдистскими, обэриутскими ходами.

Кто нас на Эльбе обнимал

тот до отвала ел

И кто зевнул и кто Ваал

и кто верблюда вёл

И кто до фонаря довёл

кто первый овдовел

И часовому рядовой

был лишь прелюбовед

Тут он как бы лишний раз доказывает, что именно обэриуты были продолжателями классической традиции золотого века и модернизма (а не, скажем, шестидесятники — в «Первом января» мелькает, как видим, и строчка из Евтушенко). Iванiв оставил обширное, до сих пор не опубликованное полностью наследие — в том числе превосходную прозу, заставившую вновь говорить о конвергенции прозаических и поэтических методов в XXI веке. Разговоры о том, что новая поэзия берёт на себя функции прозы, заметно просевшей в разнообразии и качестве, в критике 2000-х возникали всё чаще — в том числе применительно к поэтам «нового эпоса» (которые всё же имели в виду нечто другое). Подробнее об этом — чуть ниже.

Юлий Гуголев{361}

В предыдущих лекциях мы уже говорили о сочетании традиционной просодии с иронией и парадоксом. Это сочетание свойственно поэтам, «преодолевшим концептуализм»: в первую очередь — Тимуру Кибирову (р. 1955), в какой-то мере — Юлию Гуголеву (р. 1964). Он начинал в клубе «Поэзия», был близок к концептуалистскому кругу; в 1990–2000-е он развил собственную поэтику баллады или даже поэтического рассказа, барочно щедрого, по-бабелевски плотного и плотского, персонажного, полного цитат и аллюзий:

Бабушкин плач обо всём и о всех,

но вот чего нам не стоит касаться

(я-то коснусь, не взирая, что грех),

это что бабушкина кулинария,

чем несъедобнее, тем легендарнее:

скудные слёзы фальшивого зайца

льются сквозь миру невидимый мех.

Среди этих рассказов есть настоящие шедевры — такие как стихотворение «Целый год солдат не видал родни…», из которого растёт более поздняя гражданская лирика Гуголева; ветеран чеченской кампании в этом стихотворении узнаёт о судьбе своего друга, утопившегося в зимней реке, и уходит обратно на войну: «Я за десять дней понаделал трат, / так что впору вновь заключать контракт, / да и смертность там вроде как ниже».

И пошёл солдат прямо на Кавказ.

Он там видел смерть, как видал он вас.

А вот где и когда, если честно,

суждено ему завершить войну,

знает только тот, кто идёт по дну.

Ну а нам про то не известно.

Такая парадоксальность бескомпромиссна и провокативна, она любит доводить парадокс до логического предела. Хороший пример — поэзия Виталия Пуханова (р. 1966): он начинал в русле постакмеизма, работал с кодами русской поэзии XX века — например, с иконическими текстами Мандельштама: «От счастливой судьбы, от красивых людей / Я вернусь молодым и любимым, / Чтоб клевал мою кровь на снегу воробей, / Как застывшие капли рябины. / Чтоб леталось легко по земле воробью / И душа не просилась на волю, / Потому что тогда я его не убью / И другим убивать не позволю». К 2010-м его поэтика пережила огромную трансформацию: основным приёмом стал именно парадокс, переворачивание обыденного для читателя этоса. Известен эпизод со стихотворением Пуханова «В Ленинграде, на рассвете…», посвященным блокаде Ленинграда и вызвавшим небольшой литературный скандал — и из-за неконвенциональной трактовки блокадного нарратива, и даже из-за выбранного Пухановым якобы «игрового» стихотворного размера; но в целом поэзия Пуханова в принципе заточена на разрушение удобной картины мира:

Мальчику нежелательно видеть, как мама плачет.

Красится перед зеркалом. Умоляет мужчину.

Мечется в поисках ключей от двери. Опаздывает.

Бормочет тревожное, нелепое.

Много чего ещё нежелательно видеть.

Мама ключей не найдёт. Мама останется дома.

В старости последней видит мальчик:

Молодая мама плачет, мечется, умоляет.

Сердце напрасно болит.

Как в детстве, помочь ей не может.

Мама должна представать сыну всегда одинаково:

С книжкой в руках, глаза отрывая на миг,

Улыбаясь ему, как кому-то большому и сильному.

Мама с медленной чашкою чая в руках.

Лишь для того, чтоб пригубить. Вновь улыбнуться.

Мальчику в старости жалкой будет нестрашно почти засыпать.

Мама не уйдёт никуда. Здесь твоя мама.

Максим Амелин{362}

Другой подход к традиции предложили поэты, заглядывавшие в историю поэзии глубже модернизма и золотого века. В их опытах преломлялись античная лирика и эпос, древняя мифология, древнерусская поэзия и лирика XVIII века; немудрено, что часто у таких авторов было классическое филологическое образование. Яркий пример — Максим Амелин (р. 1970), один из лидеров заявившего о себе в 1990-е «поколения тридцатилетних». К Амелину после статьи Татьяны Бек пристало определение «архаист-новатор», объединяющее известную тыняновскую дихотомию в один непротиворечивый образ стихотворца, обновляющего поэзию через обращение к её старинным истокам. Амелин, много переводивший античных классиков (в том числе Катулла), выпустил дебютную книгу своих стихов «Холодные оды» в 1996 году, а ко времени выхода сборника «Конь Горгоны» уже считался мэтром. В «Коне Горгоны» собраны стихотворения, задействующие античные метры и насыщенную архаическую образность; вот, пожалуй, самый известный пример:

Долго ты пролежала в земле, праздная,

бесполезная, и наконец пробил

час, — очнулась от сна, подняла голову

тяжкую, распрямила хребет косный,

затрещали, хрустя, позвонки — молнии

разновидные, смертному гром страшный

грянул, гордые вдруг небеса дрогнули,

крупный град рассыпая камней облых,

превращающихся на лету в острые

вытянутые капли, сродни зёрнам,

жаждущим прорасти всё равно, чем бы ни

прорастать: изумрудной травой или

карим лесом, ещё ли какой порослью

частой. — Ты