Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев
А вот то, что помню я… Когда у них на Куусинена бывали застолья, все было так же, как у всех: печенье, тот же рыбный салат с рисом, курица, запеченная с майонезом.
…И вот это странное, смешанное ощущение нежности, жалости, восхищения, любви – к этим смеющимся из картонных ящиков мальчикам, к Свете, к Врубелю, к этой жизни, которая сплеталась буквально на глазах из узелков, ниточек, привязанностей, разговоров, – это я запомнил навсегда, и она всегда была потом со мной, эта картинка.
Она и сейчас тут.
Странно, что это картинка «скрытая», внутренняя, в ней нет деталей, фона, колорита, композиции, только самый общий сюжет, но для меня она глубже и ярче, чем любое полотно самых великих художников.
Помню, я шел по улице Куусинена по какому-то своему тупому журналистскому делу и вдруг подумал, что здесь же живут Врубели. Это была середина дня. Я позвонил из телефона-автомата, подошла Света и сказала, что Димы нет дома, но чтобы я, конечно, заходил обязательно.
Мы сидели, пили чай, недолго, и вот это ощущение я тоже запомнил – я сижу вдвоем со Светой и разговариваю. Что-то есть в этом даже запретное, но вместе с тем и прекрасное, и чистое, и свободное – я любуюсь Светой. Она умела смеяться так заразительно, как никто другой, в ней просто вспыхивал этот смех, почти по любому поводу, звонкий и очаровательный.
Света была очень застенчива, и этот смех, удивительный по звучанию, наверное, отчасти служил ей защитой.
Мне кажется, что в этой коммуналке, несмотря ни на что, она была счастлива.
Света Врубель вспоминала:
Дима тогда подружился с «Мухоморами» (была такая художественная группа), с Костей Звездочетовым, и они часто у нас бывали, даже помогали с переездом, и вот я помню, как мы едем в грузовике, с вещами, а они что-то постоянно изображают, ну там, «Рабочего и колхозницу», еще какие-то советские символы, и я умираю просто от смеха, катаюсь по полу. Непрерывно, час, полтора. У меня потом несколько дней от смеха живот болел.
Сам Дима вспоминал эту историю немного по-другому:
Я с первой женой и детьми жил в съемной квартире. И вот однажды явились все «Мухоморы», стали совещаться, как жить дальше. И досовещались до того, что соседи вызвали милицию. Пришлось съезжать. И «Мухоморы» стали нам помогать перебраться на новое жилье. Что они там устроили, боже мой! Они придумали спектакль. Это было самое страшное в моей молодой жизни. Называлось: «Открытие Колумбом Америки». Серега Мироненко был мачтой, Звездочетов изображал Колумба, сидел на нем и орал: «Земля! Земля!» Кто-то изображал корабль. И все это в спальном районе Москвы, вокруг густопсовый совок. Как нас снова не повязали менты, диву даюсь.
А вот еще из воспоминаний Матусова:
Однажды Дима пришел ко мне домой на Химкинский бульвар, где жили мои родители, и… мы создали концептуальную группу «Синклит Сакрального Чуда». Наш концепт заключался в том, что мы взяли полную ответственность за Советскую Власть, ее кровавую историю и текущие преступления. Одним из первых наших деяний было написание отрытого письма британскому премьер-министру Маргарет Тэтчер (она же королева Великобритании): о том, чтобы она прекратила войну на Мальвинских-Фолклендских островах, потому что эта грязная война была ниже ее королевского достоинства. Письмо начиналось так: «Милая, милая Маргарет». Дима был очень талантливый стилист, так что наше письмо отражало одновременно газету «Правда» и салонный сентиментальный роман девятнадцатого века.
Дима купил нам коричневые рабочие комбинезоны, и мы нашили эмблему мухомора на правом рукаве. Я достал два рюкзака и положил в каждый по кирпичу – это было наше бремя ответственности за Советскую Власть. Также я купил в экзотическом магазине на Таганке по японскому деревянному перстню для нас: типа нэцкэ, но только это перстень. Так мы и ходили: в коричневых рабочих комбинезонах с эмблемой мухомора на рукаве, с рюкзаком, в котором был кирпич Советской Власти, и с японским деревянным нэцкэ-перстнем.
Диму на каждом шагу останавливала милиция и проверяла документы. Меня никогда не трогали.
Милиции Дима боялся просто панически, – говорила мне Света Врубель. – Ну, если, например, ему нужно было пойти в паспортный стол, в отделение милиции, чтобы получить какую-то справку, он мог там высидеть буквально три минуты, и потом просто убегал. Это был какой-то жуткий страх.
…И все же вот эти годы – 84-й, 85-й, 86-й – они были, оказывается, веселыми, хотя одновременно и довольно мрачными, по общей атмосфере и по конкретно-историческому, так сказать, материалу. Но что-то уже проносилось в воздухе другое. Совсем другое. Проносилось и исчезало.
* * *
В 1986 году наш друг Саша Морозов неожиданно въехал в огромную, как нам тогда казалось, трехкомнатную квартиру в Раменках. До этого они с Наташей и с двумя детьми жили в районе Измайловского парка, где у них была крошечная однокомнатная квартирка, доставшаяся им после размена с Сашиной мамой.
А тут был просто дворец.
Новый двенадцатиэтажный дом-красавец, кругом парки, зеленая зона… Ну да, на автобусе минут пятнадцать, но ведь не Химки, не Бирюлево, не Бескудниково, черт побери. Юго-запад!
Я вошел в квартиру и обалдел. Не было практически никакой мебели. Ну, кухонный стол, три табуретки, все остальное – картонные ящики, книги, перевязанные веревками, и чемоданы. Гости частично сидели на полу.
Я тоже сидел, прислонившись к стене и первое время просто тихо смеялся от какого-то странного чувства: вроде не мой праздник, но в то же время вроде бы и мой.
Стерильная пустота придавала квартире какой-то новый, дополнительный объем. Казалось, что это целый мир, фактически планета.
Морозов поступил на философский факультет МГУ, на вечернее отделение, а в начале 80-х нашел неожиданную работу в университетском издательстве, и там же – в издательстве – в силу природной живости ума и сообразительности получил предложение стать секретарем жилищного кооператива. Ну то есть он должен был вести какую-то отчетность, собирать взносы и прочее.
И
