Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

Морозов занял у мамы нашего друга Фурмана пять тысяч (отдавать начал только через несколько лет). Но это был лишь первый взнос.

Просто чтобы сделать ремонт и обставить квартиру, заполнить эту пленительную пустоту, деньги требовались по тем временам огромные. Когда я спросил Наташу, его тогдашнюю жену, какой же следующий шаг, она просто пожала плечами.

Ощущение начала новой жизни или новой эпохи усиливалось еще и тем, что у нас у самих с Асей только что родился первый сын, Митя, ему еще не было года. Мы по-прежнему жили в коммуналке, но было понятно, что дальше так продолжаться не может.

Все эти мысли я откладывал на потом, а пока мы приехали на новоселье – Врубели, Котов с Олей, Фурманы, мы – и озирались вокруг.

Конечно, было печенье, может быть, был и пирог с капустой, точно я не помню.

…А потом возникла первая врубелевская выставка – именно там, в этой морозовской квартире в Раменках. Уже во время новоселья прозвучала чья-то фраза о необходимости «заполнить пространство». Или «заполнить пустоту», ну, в общем, это и так было понятно.

То есть квартира была частная, кооперативная, но «заполнить» ее нашей общей жизнью, нашими общими идеями, это было логичным, само собой разумеющимся делом.

…Я не помню, что это была за выставка. Но важно то, что это была первая квартирная выставка Врубеля.

Конечно, ни о какой выставке в коммуналке на Куусинена и речи быть не могло. Где выставлять? В коммунальном коридоре? На общей кухне? В небольшой комнате, где живут дети? Конечно, Врубель тогда, в начале восьмидесятых, уже принимал участие в каких-то коллективных выставках. В каком-нибудь, условно говоря, «доме-культуры-имени-ильича»[3].

Но выставка – это же не просто картины на стенах. Это еще и люди, «посетители», гости. Были ли они, помимо нас? Ну конечно, были.

…Вот я силюсь вспомнить, что же там висело на стенах, в Раменках, какие картины?

* * *

Там висело шесть или семь работ в общей сложности. Кажется, так. Тут две, там три. Тут еще одна. Я ходил, смотрел, и у меня было чувство какого-то несоответствия. Картины в этих пустых комнатах смотрелись одиноко.

В общем, новая жизнь, эта самая «новая эпоха», глядела на нас изначально довольно хмуро. Исподлобья.

Но было еще одно последствие этого новоселья. Морозов пригласил Врубеля с семьей на какое-то время переехать из коммуналки к ним. Пожить вместе. Отдохнуть от соседей.

А вскоре Врубели и сами получили большую четырехкомнатную квартиру в районе метро «Аэропорт», Шебашевский проезд. В кирпичной пятиэтажке, на первом этаже. Это тоже был знак «нового времени».

Нормальный человек, не чей-то сын или зять, не номенклатурный работник смог получить законным образом такую большую квартиру.

Получили ее Врубели, собственно, как многодетная семья.

Дима встал в очередь, ходил в райисполком как на работу, добивался, писал, а когда родилась Наташа, третий ребенок, по новому горбачевскому закону у него уже были все козыри на руках.

Вот в этой квартире и началась настоящая «Галерея Дмитрия Врубеля», или «Квартарт». Она продолжалась потом и в других его домах – то была довольно важная часть его биографии.

…Но я хочу вернуться в Раменки. В эту недолго просуществовавшую «коммуну», которая имела важные последствия.

У меня родился первый сын Митя, я ходил на работу в «Вожатый», ездил в командировки, возился с авторами, забот было много. Но самое главное, я, ночами или используя любой свободный момент, пытался что-то написать. Я писал свою вторую «пионерскую повесть», пытался ее куда-то пристроить, переделывал ее в пьесу. Кроме того, я все время писал разные «начала» для других вещей, повестей и рассказов. Может быть, мне и не стоило этим заниматься, но я занимался этим с тупым еврейским упрямством, у меня были десятки этих «начал», написанных от руки, на машинке, они все копились в толстых папках, я забывал про одно и писал другое, и все равно это новое «начало» упиралось в то, что я не знал продолжения, сюжет все никак не складывался. Я никак не мог понять: ну а что же дальше?

Однажды мой друг Шамиль Абряров прочел одно из этих «начал» и задумчиво сказал: «А может, тебе только кажется, что ты писатель?»

Я не знал, что ему ответить. Пожал плечами.

На самом деле этот писательский невроз отражал мое общее состояние – я действительно не знал, что будет дальше. Каков сюжет моей жизни.

…В общем, я в Раменки почти не приезжал по вышеуказанным причинам.

Что же касается Врубеля и Фурмана, они приезжали туда довольно часто, кроме них приезжал и Котов, и кто-то еще, но главное – вот эта троица: они обсуждали, непрерывно, ночами, днями, забыв обо всем, ту самую проблему «заполнения пустоты».

Что же там еще можно было делать?

Ну выставка, да. Ну вот висят картины на стенах, а что дальше?

Нужно еще что-то, другое важное действие. Творческий акт.

Можно выпускать журнал, сборник статей. Можно устраивать «чтения». Можно устроить концерт Шамиля Абрярова и других бардов. Можно сделать все вместе – вокруг картины будут стоять люди и обсуждать ее, а другие люди будут записывать то, что они говорят, а в другой комнате будет детский праздник, а в третьей комнате будет концерт, а…

Всей этой галиматье я уже посвятил один абзац в главе «Тень Тимошина»:

Договориться ни до чего они не могли, но идея была понятна – заполнить эту пустоту какой-то «новой реальностью»: выставки, самиздат, философский семинар, магические практики Котова. Постоянный поток событий. Они непрерывно обсуждали рамки этого «потока». И ни до чего не могли договориться. В конце концов, они так срослись в этом разговоре, вспоминает Фурман, что перестали понимать, зачем его начали, стали как бы одним человеком, с красными глазами и постоянным похмельем.

Но в той главе («Тень Тимошина») речь идет все-таки о другом. Да, да, да, все это было примерно так (и все же не так), но некоторые вопросы мучают меня до сих пор. Где был я? Почему я не принял в этом участия? Я ощущал себя лишним? Я ощущал себя беспомощным? Или меня это просто пугало?

По всей видимости, в этом беспрестанном потоке речи, вернее во встречных потоках – Врубель, Морозов, Фурман, Котов, – я не находил себе места. Я не мог так говорить. Мне нечего было сказать.

И вообще в этой интенсивности, плотности, градусе общения было для меня что-то пугающее.

Анализируя задним