Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

Дед мой, инженер Юрий Михайлович Панибратцев, был левый эсер (все интеллигентные люди до и сразу после революции состояли в каких-то партиях, как и сейчас, в принципе, только партии другие: либералы, демократы, почвенники, «ельцинисты», «путинисты»). За принадлежность к эсерам его в 1934 году взяли и отправили в ссылку сначала в Тобольск, а потом в Тюмень. Там они с бабушкой прожили три года, и там родилась моя мама (у бабушки моей, Ермаковой Наталии Ефимовны, всю жизнь был красный нос из-за отморожения), затем они переехали в Москву, где деда снова арестовали. Причем он был не просто эсер, а эсер «со связями». Был дед знаком и с известным философом-идеалистом Николаем Федоровым, тем самым, который считал целью человечества воскрешение мертвых, и с известным террористом Савинковым. Так что в детстве, когда я выходил во двор, лет в 15–16, у меня была своя легенда. Я рассказывал о том, что мой дед был в оппозиции к Сталину, что он был знаком с Савинковым, и так далее. Что он не просто безмолвная «жертва репрессий», а видный борец с режимом. А что еще мне было рассказывать? Я вообще-то был из бедной семьи, при этом неполной. Мне раз в полгода покупали войлочные ботинки, чтоб было в чем в школу ходить. У других были отцы, были машины или дачи. Или у «других» была физическая сила, спорт, какие-то увлечения, блестящие оценки. Ну… что-то. А у меня не было ничего, только этот мифический дед. Конечно, во дворе меня слушали вполуха. Вот в 16-й спецшколе – там другое дело, там слушали очень даже внимательно. А во дворе – ну так. Послушали, сплюнули и дальше пошли. Но, повторяю, для меня это был способ самоутверждения: да, я бедный, странный, какой-то такой недоеврейский мальчик, зато у меня есть красивая легенда.

Да, и, кстати, первыми моими картинами были портрет Есенина и портрет «рыжего Сталина». Обоих я срисовал из книжки. Но Сталин в книжке был нормальный, красавец, а бабушка мне рассказала, что он был в жизни совсем «не такой», рыжий и с оспинами, вот я его и нарисовал рыжим.

После школы Дима поступил на художественно-графический факультет пединститута, причем черчение он не сдал, но его все равно приняли, в порядке исключения, уже тогда преподаватели заметили его талант – но, увы, он проучился полтора курса и снова не сдал черчение. И его отчислили…

Диме грозила армия, и тогда его мама, Татьяна Юрьевна, имевшая в этом деле большой опыт, договорилась, чтобы он пришел в психоневрологический диспансер на Пушкинской и встал там на учет. Ему определили диагноз, освобождающий от службы, и прописали лекарства.

Вместо того, чтобы положить эти сильнодействующие препараты в тумбочку или просто их выбросить, – вспоминает Света, – он начал их честно принимать. С ним начали происходить какие-то жуткие вещи, у него были галлюцинации о каких-то гигантских мухах, однажды я посетовала, что вот творог в магазине дали какой-то несвежий, он взял и перевернул весь стол, мне стало страшно. Но как только он перестал принимать эти советские препараты, все тут же прошло.

Вообще в любой человеческой истории, помимо видимых причин и находящихся на поверхности лиц и обстоятельств, существуют еще и невидимые. Они-то, может быть, и двигают порой сюжет в нужном направлении.

Таким лицом и обстоятельством была Светина мама, Нелли Александровна Попова.

Если родители Врубеля принадлежали к диссидентскому кругу, они порой страдали тяжелой депрессией, жизнь их была тяжела, то Нелли была лицом и обстоятельством совершенно иного, но не менее важного рода.

Долгое время она работала «заведующей литчастью» в Московском объединении музыкальных ансамблей (была тогда такая организация).

Нелли Александровна была отнюдь не «винтиком и болтиком» системы советской культуры, а живым человеком, излучающим энергию и любовь и к людям, и к искусству в любых его проявлениях, и знала в Москве в этой области практически всех. Она всячески поддерживала и поощряла «Лицей», не говоря уж обо всех других Диминых предприятиях.

Ну то есть, короче говоря, Врубель опирался в своем развитии на две противоположные, но очень мощные семейные традиции, которые скрещивались в нем, как в одной точке.

Пару раз Нелли Попова приглашала и меня на закрытое прослушивание, и если в первый раз это была группа «Машина времени» в театре «Эрмитаж», то в другом случае, вы не поверите, выступала будущая группа «На-на» (правда, она еще не имела названия) в Театре эстрады.

И то и другое прослушивание меня несколько потрясли. Помимо случайной публики, заполнявшей, может быть, пару рядов, в зале находились также «люди с блокнотиками», человек десять, это и были «члены худсовета». Что создавало очень двойственное чувство – с одной стороны, было поразительно, что от мнения этих никому не известных серых дяденек и невыразительных тетенек (Нелли Попова была очень даже выразительной и всегда всем помогала, а не мешала) зависит судьба профессиональных музыкантов, а с другой стороны, сама процедура тогда, во второй половине восьмидесятых, уже казалась настолько безумной, что было понятно – ничего эти дяденьки и тетеньки сделать не смогут, поток прорвет плотину и вырвется на оперативный простор.

Впервые я прослушал тогда (благодаря знакомству с Врубелем) судьбоносную песню Макаревича «Новый поворот», которая была совершенно идиотской, с одной стороны, «песней автомобилиста», а с другой, указавшей тем не менее всему населению СССР путь в единственно верном направлении.

На этот концерт, который официально считался «прослушиванием», один Димин знакомый умудрился продавать билеты. И на следующий день Нелли Попову с работы попросили уйти.

…Словом, Врубель, с этой своей шинелью, коммуналкой, бедностью, растрепанным видом «большого ребенка» и так далее – в отличие от всех нас, как ни странно, не был разночинцем.

Разночинцами были как раз мы – Ирка Горбачева, я, Саша Фурман, Морозов и все прочие. У нас у всех родители были «простые инженеры». А у Врубеля нет. С ранней юности он учился у «деятелей современного искусства», поэтов, художников-концептуалистов и дружил с ними.

* * *

Вот еще из нашего с ним интервью.

Это обручальные кольца моей мамы и моего отчима, поэта Игоря Калугина. Она познакомилась с ним в больнице имени Кащенко, куда не раз попадала из-за склонности к суициду. Познакомилась, привела его домой, году в 75–76-м. И в 78-м они поженились. Вот эти обручальные кольца – память о том событии. Прожили они вместе почти тридцать лет, и когда он умер летом 2005 года, мама сказала, что без него жить не будет. И через несколько месяцев угасла. Я снял это кольцо