Дым над Биркенау. Страшная правда об Освенциме - Северина Шмаглевская

– Я ему разрешил.

– Ach, so? Also weg! Du, bloder Hund![121]

Немец в последний раз пнул свою жертву ногой и ушел. Теперь парень уже не смог вскочить с прежней резвостью. Он приподнялся на руках, немного постоял на четвереньках, потом встал. Искать шапку он не решился. Проводив взглядом старосту лагеря и блокового, он расстегнул рубаху и сунул руку за пазуху. Сухари на месте, только чуть искрошились. Парень зажал их в руке, улыбнулся и медленно побрел к больному товарищу.

Дня через три тот же староста лагеря вывихнул себе руку и выл от боли. Тот же парень смотрел на него, колеблясь. Наконец он быстро подошел к нему и одним умелым движением вправил ему руку.

Благодарный староста снизошел до разговора с «мусульманином».

– Bist du Pole?[122]

– Jawohl[123].

– Wer hat dir das gemacht?[124] – спросил он, глядя на синяки под глазами и ссадины на щеках.

– Sie[125].

Так было. Новый порыв ветра ударяет в барак, сотрясая крышу. Нет, никто не глядит из глубины нар. Кругом пусто. На досках над нарами надписи, выцарапанные гвоздем, ножом, реже – написанные карандашом. Ветер свистит в щелях.

Женщина наклоняется, поднимает свою доску и, сгибаясь под ней, как под крестом, который ей никогда не донести и от которого ей никогда не избавиться, уходит из барака.

В бывшем женском лагере и в других секторах впервые лежит нетронутый белый снег. И сразу вспоминаешь о людях, которые уже никогда не оставят на нем своих следов. В тишине слышен металлический голос заводов Силезии. За проволокой тянутся необозримые снежные просторы. Тишина, удивительная тишина шумит в ушах и звенит кругом. Странную, незнакомую до сих пор радость испытываешь, свободно расхаживая среди бараков, откуда не выйдет начальство. В щель запертого десятого барака видно несколько автомашин. Но сегодня это не будит надежды. Ничто уже не будит ее. Последнее время женщины возвращаются с работы под конвоем вооруженных эсэсовцев. Таков новый приказ. Это тоже не вызывает никаких толков. Вчера из лагеря отправили последнюю группу маленьких детей в сопровождении медицинских сестер – сестры не знают, что дороги на Лодзь, по которым им предстоит ехать, уже заняты Красной Армией.

Сегодня семнадцатое января. В небе разгорелось алое зарево, в его отблеске облака приобретают живые причудливые очертания. Над проволокой поднимается залитый багрянцем силуэт караульной вышки. Рядом проходят женщины, минуя мальчиков, толкающих тележки. Люди возвращаются с работы и хотят отдохнуть. Кто-то принес вчерашнюю газету, где немцы пишут, что хотя они и не ожидали русского наступления в это время года, но застигнуть себя врасплох не дадут. Правда, сорок дивизий Красной Армии стоят на Лысой Горе и, вероятно, столько же за Вислой…

О, еловые леса! О, леса, долгие годы впитывающие кровь! Заключенный, укладываясь спать, видит зелень ваших крон, слышит ваш шум над головой, не предполагая, что завтра в эту пору он будет уже далеко от Освенцима. Сегодня в последний раз считает он дни своего рабства.

– Еще триста сорок восемь.

В глубине барака на низкой печи сидит горянка из Щавницы, Захвеиха, которая приехала в Освенцим весной 1942 года с седьмой тысячей женщин. (Число зарегистрированных в лагере женщин уже достигло ста тридцати тысяч.) Перед Захвеихой лежат карты. Свечной огарок освещает ее рослую фигуру и скорбное лицо матери, потерявшей всех сыновей на войне. Она поднимает над картами свою натруженную, всю в ссадинах, обернутую грязной тряпицей руку, глаза ее пытаются проникнуть в тайну завтрашнего дня. Захвеиху окружает группа женщин:

– Скажи, что будет с нами через месяц, если только останемся живы?

Не зная, что сулит им будущее, засыпают в опустелом лагере немногочисленные заключенные. Полные людей бараки стоят рядом с пустыми. Надзирательница Мейер, которая дежурит сегодняшней ночью, нервно вздрагивает, поглядывая на затихший лагерный город, и говорит с испугом:

– Schrecklich! Die Baraken stehen in Ruhe, so wie ein Todeslager[126].

Ветер задувает в пустоте, пересыпая пригоршни снега по крышам, скрипя досками, дергая запертые ворота, с протяжным свистом проносится над пустыми нарами, врывается в щели, звенит проволокой, перебегает дороги.

Ветер свистит, вызывая на еще одну общую поверку. В тишине распахиваются ворота опустелых бараков, с пустых нар выходят на дорогу колонны полосатых фигур, серо-белые, словно полосы тумана, и занимают свои места. На каждой пяди земли стоит человек, заполнено все пространство от проволоки до проволоки, люди стоят на дороге между лагерями, на дороге в крематорий, на платформе. И все идут, идут новые. Океан человеческих голов, пепельно-серых в ночной тьме, покрыл Освенцим, Биркенау и окрестности. Идет общая поверка мертвецов. Ветер еще раз засвистел над крематориями, с силой ударил в гонги и затих. Лишенные речи, молча стоят люди, чья жизнь оборвалась на середине.

Стоят пятерки, сотни, тысячи, сотни тысяч.

Пятимиллионный город. Неподвижный, мертвый, тихий город.

Эпилог

Ночь. В последний раз собрались на тайное совещание полицайки. В снежной тишине раздаются торопливые шаги, беготня, шепот. Заключенный уверен, что все это ему снится, что в сонном видении перед ним снова возникла картина, столько раз рисующаяся в мечтах тогда, в те августовские дни, когда готовились к ночному выходу.

Но это не сон. Из щели в дверях комнаты блоковой просачивается свет, и слышен возбужденный голос:

– Под угрозой смерти нельзя сообщать заключенным. Сегодня в четыре утра выходим. Теперь час ночи.

…Час. Значит, наступила долгожданная ночь. В соседнем лагере слышны голоса, мелькают огни.

Что это? Неужели плотники бегут перерезать проволоку? Неужели электрики выключили ток? Нет. Кругом тишина. Над заснеженным пространством горят электрические лампы, уставившись в полосу земли у проволоки. Воздух полнится молчанием умерших, которые останутся здесь навсегда.

Из барака в барак несется зов, будит каждого спящего:

– Проснись! Вставай!

Склоняется над каждым следом, застывшим в мерзлой земле, и зовет:

– Проснись! Вставай!

Опускается на колени в поле за крематорием и, припав губами к усеянной пеплом земле, зовет:

– Проснись! Вставай!

Тем, кто погиб, уже не встать! Из пятимиллионного города сегодня выйдет лишь горсточка, всего двадцать тысяч.

Распахиваются ворота. Светает. С буханкой лагерного хлеба и сумкой за спиной выходят изгои, отправляясь в последний, тяжелейший этап своих странствий.

Им невдомек, что в этот момент они обретают свои человеческие права. Не знают они, что дорогами, лесами и полями бегут немцы.

Не догадываются, что Кельцы, Радом, Ченстохова и Варшава уже свободны.

Не знают, что пришла пора бить в победные колокола.

Проволока, окружающая лагерь, тихо звенит, прощаясь с живыми, покидающими город