К себе возвращаюсь издалека... - Майя Анатольевна Ганина
Я люблю лошадей, люблю их запах — крепкий здоровый запах звериной шкуры, мешающийся с запахом разогретой солнцем, тоже крепко и пряно пахнущей цветущей тайги. Я люблю их глаза — огромные, влажные, настороженно ждущие сначала: «Ударишь?» «Обидишь?» И нервное подергивание шкуры, когда ее впервые касается твоя рука. После эти глаза уже смотрят добродушно-покойно или застенчиво-любовно: знают уже, что подлости от тебя опасаться нечего, наоборот, в твоем кармане найдется для них кусок хлеба или сахару (впрочем, тувинские и хакасские лошади и собаки сахар не едят: просто не знают, что это такое). Что без дела ты лишний раз не ударишь, хотя, конечно, рука, держащая повод, должна быть крепкой, а голос понужающий — твердым, и хороший прут для всякого случая тоже не лишний. Ведь лошадь — не ангел, подрядившийся отвезти тебя в рай, она знает, что ходить без седла по лугу лучше, чем под седлом, по тропе; что идти медленно, когда впереди дальняя дорога, лучше, чем идти быстро; и вообще — не работать лучше, чем работать. Однако если номер не проходит, любая лошадь выполняет свою работу добросовестно и с достаточной отдачей, а если ты ездишь на ней не день, а несколько дней или недель подряд, — тут уже устанавливается взаимопонимание, и контакт, и даже дружба, выражающаяся трогательно и прямолинейно. Лысан, после того как я, выбравшись сама, вытянула его за уздечку из трясины, подходил ко мне на каждом привале и тыкался лбом в плечо, а еще желательней — тоже в лоб. Если это случалось не неожиданно, я не возражала: постукаемся нежно лбами — и разойдемся, если же он подходил незамеченным, на лбу у меня оставалась шишка и ощущение легкого сотрясения мозга…
Мне хочется сказать слово в защиту лошади: она всегда будет незаменимой на охотничьих тропах в тайге и в горах. Лошадь вообще — прекрасное, гораздо более благородное, чем автомобиль, средство передвижения по природе: много ли увидишь, едучи в машине? С лошади же увидишь все, она пройдет там, где завязнет машина, к тому же длительное общение с лошадью делает человека добрее, умнее.
Здесь, на заставе, мы нашли друг друга с немолодым, но когда-то бывшим, видно, хорошим рысаком со странным именем Перец. Солдаты предпочитают ездить на резвом молодом жеребчике Борьке, но, на мой взгляд, он слишком пугливый и нервный, шарахается, как леди Макбет, увидев вдруг белый камень или заворотившийся изнанкой наружу лопух; если же дорогу вдруг перебежит лисенок — дальше Борька не пойдет ни за что. Шарахнется, уши поставит, начнет пятиться, упрется — хоть ты его убей. И бежит неаккуратно, ему ничего не стоит на рыси или на галопе хлопнуться со всего размаха на землю да еще и ноги задрать. Ему ладно — встал и пошел, поудивлявшись предварительно: что это, мол, такое со мной приключилось?.. А всаднику каково? Лететь с Борьки высоко…
Перец на рыси отстает от Борьки, трудно ему и спускаться под горку: ноги больные. Зато рысь у него ровная, мягкая, без сбоев, по камням он ходит осторожно, переправляется через трясину и реки с чисто человеческой осмотрительностью, выбирает, где грязь помельче, где спуск не так крут. Или возьмет и обойдет тайгой, где и тропы-то нет, а Борька прет напрямик, вязнет по брюхо, храпит, вскидывается, ставит уши…
Вот и сейчас Борька ломится по тропе, пугаясь, проваливаясь по седло, выдирается из трясины с треском, а Перец философски-неторопливо раздумывает, куда бы ему поставить ногу, танцует по краешку трясины, укладывает следы в ниточку. Проваливается все же — и, напрягаясь, вскидывая задом, выдирается из схватывающей, как бетон, грязи, дергает шкурой на брюхе — идет дальше. Спотыкается о корни — вздергивая мордой, опирается на повод. (Сколько меня учили, пока выучили: споткнулась лошадь — натяни повод, чтобы ей опереться было на что. А мне казалось странно: ведь я же на ней сижу? Похоже, как барон Мюнхгаузен себя за косичку вместе с лошадью из болота вытащил…)
Глубоко вниз уходит распадок, там темно, там несется ручей, пахнет сыростью и гнилью. Пихты начинаются где-то на дне распадка и, проходя мимо нас, кончаются острыми вершинами высоко в небе. Толстенные стволы вяза, растущие из одного корня, извиваются, словно пучок ненавидящих друг друга удавов: сначала ствол идет параллельно земле, потом — извив в сторону, потом — кверху, опять вниз — пошел, пошел, пошел вверх, раскидал ветви, лианы его запутали — но все-таки продрался к солнцу. Тех деревьев или камней, что придавливали его маленького, мешая расти прямо, давно нет, а извивы, непрямота эта осталась на всю жизнь…
А вон знакомое дерево с красноватым в узлах стволом, с веерной редкой и плоской хвоей. На хвое — красные ягоды, неожиданные, словно мандарины на елке. Самаркин набирает горсть и ест, я тоже пробую: водянисто-сладкие, не увлекающие. А внизу на тонком безлистом стебельке какие-то синие ягоды развешаны, крупные, как бусы. С купены лекарственной свесились красные ягодки-слезки, еще какие-то красные нарядные ягоды на низенькой травке: осень… Только на сумахе-«ипритке» не имеется никаких особенно отличительных знаков: неприглядные, реденько-бледные кустики, только по трехлистью трефовому и узнаешь. Много его в тайге — покачиваются тонконогие среди папоротника, вьются бледной лианкой по деревьям. Если обстрекался об «ипритку», пойдут по всему телу пузыри и краснота, полгода не избавишься, расчешешься в кровь, измучаешься…
— Хотите, я вам стихи почитаю? — говорит Самаркин.
— Свои? — удивляюсь и огорчаюсь я: так хорошо ехали!..
— Свои.
Читает. Надо сказать, я ожидала услышать неуклюже-наивные строки, многажды слышанные мною от людей военных и не военных, пронизанные вполне искренним желанием автора напечататься. Прочел же он мне вот что:
Вы меня, я знаю,
Скоро увезете,
Поселите где-то
В области тоски.
Делать будут снова
Скоро протоколы
Две мои большие
Вялые руки.
Буду жить лишь телом,
Буду что-то делать,
А усталость буду
Водкой заливать.
И, конечно, летом
Не замечу лета,
А зимой не буду
Крепко
