Цельнометаллическая оболочка (Старики и Бледный Блупер) - Густав Хэсфорд

Я говорю:

— Ебаные шакалы...

Мать поражена.

— Джеймс! Не смей говорить такие слова в моем доме!

Не успеваю ответить, как входит Сисси. Она нацепила мою Серебряную звезду на рваную белую футболку.

— Сисси,- говорит Ма.- не лезь в вещи Джеймса!

Сисси дефилирует вокруг стола.- А я такую красивую синюю коробочку в мусорном ведре нашла! А в ней - вот эта брошка блестит.

Сисси обнимает меня.

— Можно, я возьму, Джеймс?

Я говорю:

— Забирай.

— Насовсем?

— Насовсем.

Сисси целует меня в щеку, как целовала Сонг,- Ты самый лучший братик.

Она ухмыляется,- Хотя других-то у меня и сроду не бывало.

Она усаживается за стол и любуется блестящей брошкой.

— Передай картошки, пожалуйста,- говорит Бабуля.

Обри рыгает, после чего передает наконец миску с вареными картофелинами, которые похожи на гранаты. Бабуля ставит миску перед Сисси,- Кушай, девочка. У тебя целый день впереди, успеешь еще наиграться с геройской медалью Джеймса.

Кровь в телевизоре - приятного красного оттенка, яркая, а не темная. Я размышляю: вот если бы кровь из этого мертвого мальчонки просочилась через лампы, провода и транзисторы, и начала бы капать из-под экра-

на на пол, светилась бы эта кровь электрическим светом как живая? И была бы она такая же слишком красная? И кто-нибудь, кроме меня, смог бы это увидеть?

Сисси слушает голос за кадром.

Когда похоронные репортажи на экране безо всякого перехода сменяются рекламой пива, Сисси спрашивает: - Джеймс, а что такое напалм?

Обри прерывает ее. Он говорит: — Знаешь кого-нибудь из этих армейских?

Сисси сгоняет муху с жареного цыпленка.

Я говорю: - Нет.

Обри откусывает здоровенный кусок мамалыги. -Никак не пойму тебя, сынок. Уж если ума не хватило в колледж какой-нибудь поступить, мог бы закосить по-другому.

Он поднимает чашку с кофе, наливает кофе в блюдце, дует на него, охлаждая, потом отхлебывает из блюдца,-Мне так сдается,- говорит он.- Развели тебя дурачка, когда туда отправили.

Он улыбается, очень дружелюбно.

— Без обид.

Мое молчание воодушевляет Обри на продолжение.

Он говорит:

— Мы с твоей мамой все тут обсудили. Так порешили’ нам сдается, так будет по-христиански: ты, конечно, поживи тут недельку-другую - да хоть три, если надо -за это время и на работу на хлопковой фабрике устроишься, и жилье себе в городе подыщешь.

Гляжу на мать, сидящую напротив,- Ма?

Мать отводит взгляд, тискает руками передник. -Джеймс, в этом доме теперь Обри хозяин. Нам нелегко пришлось, папа твой скончался, и все такое. Тяжко нам было. Правительство перестало платить за то, что мы арахис не сажали. Живем лишь на те крохи, что от стра-

ховки отца твоего остались. Пока Обри на землю покупателя не сыщет. Мы теперь очень бедно живем.

— Пора взрослеть, сынок,- говорит Обри,- Ты там на службе привык как сыр в масле кататься, на наши налоги жировать, но халява кончилась. Пора уж и понять, что надо на ноги становиться, жить как мужчина.

Ма поднимает глаза.

— Но мы все гордимся тобой, тем, что ты на войне вел себя как герой.

— Да не герой я, Ма. Неправильная эта война.

Объясняю подоходчивей:

— Это грех, Ма. Война во Вьетнаме - смертный грех.

Мать глядит на меня так, будто я только что ей пощечину отвесил. Потом говорит:

— Ну, откуда мне об этом знать? Я знаю только то, что президент Никсон по телевизору говорит. А он, наверное, знает, что делает, а то б и президентом не был.

Я говорю:

— Этот идиот Никсон ни черта не знает про Вьетнам. Ма поджимает губы.

— Ну, думаю, знает все-таки лучше тебя.

— Папа мне поверил бы. Он бы понял, что я не вру.

— Ох, да знаю я, что ты не лжешь, Джеймс. Может, немного запутался, вот и все. Ты же дома. Пора забыть, что было за океаном. Просто представь, что ничего не было. Выбрось это из головы.

Бабуля говорит:

— Потише там, Пэрлин. Не дергай Джеймса. Оставь его в покое. Его так долго не было, все воскресенья собрать - месяц наберется, а ты сразу цепляться к нему.

Обри говорит:

— Те, что поумней, откосили.

Он подтирает тарелку с фасолью клинышком маисового хлеба. Продолжает:

— И тебе надо было откосить.

Я перегибаюсь через стол и цепко ухватываю Обри за горло. Грубо говорю ему:

— Ебало свое завали, хуесос ебаный, и не смей мне вообще указывать, блять.

Обри говорит:

— Нарываешься на неприятности, сынок.

Он заносит руку для удара.

Сисси вскакивает из-за стола и хватается за поднятую руку Обри.

— Стой! Не вздумай бить Джеймса!

Обри отвешивает Сисси пощечину.

Крепко ударил.

Сисси делает шаг назад, ей не то, чтобы очень больно, но она поражена.

Я гляжу на мать.

Мать говорит:

— Обри теперь тебе как отец, Джеймс. И имеет полное право наказывать Сесилию.

Обри говорит:

— Ты, сынок, мать послушай. Ты нос-то высоко не задирай. Может, и тебе по морде шлепнуть? Быстро в себя придешь!

Я говорю Сисси:

— С тобой все нормально, Колосок?

Сисси кивает, утирает слезы. На ее бледной щеке -четкие очертания красного следа от руки Обри.

Я говорю Обри:

— Еще раз тронешь сестру - убью.

Обри отшатывается, говорит матери:

— Вот видишь, Пэрлин? Говорил же тебе - вернется домой злой как собака бешеная.

Мать говорит, поднимаясь из-за стола: - Господом клянусь, истинно верно.

Думаю о том, что надо бы из Обри сердце на хер вырвать. Вместо этого наклоняюсь и вынимаю из шляпы «Токарев». Загоняю патрон в патронник. Говорю Обри: - Бери пистолет. Бери пушку, черт возьми, не то я хрен тебе отстрелю!

Обри так напуган, что не может и пальцем шевельнуть.

— Бери пистолет, говнюк. Резче!

Обри дико напуган, он забирает пистолет из моей руки.

— А теперь поднеси его к голове.

Мать хочет что-то сказать, но я говорю:

— Заткнись, Ма. Просто заткнись, блять.

Снова обращаюсь к Обри:

— Поднеси пистолет к голове, или я тебе его в жопу засуну!

Делаю шаг к Обри, угрожая применить к нему силу.

Обри подносит пистолет к голове.

— Хорошо. А теперь положи палец на спусковой крючок.

Обри медлит.

Я говорю, уже начиная выходить из себя:

— РЕЗЧЕ!

С огромной осторожностью Обри кладет палец на спусковой крючок. От него