В разные годы. Внешнеполитические очерки - Анатолий Леонидович Адамишин
Как это делалось в МИДе. В Женеве советскую делегацию возглавлял замминистра Ковалев, считавшийся, и справедливо, «разрядочником». Ответственным в Центре Громыко назначил другого замминистра, Земскова, по воззрениям – антипода Ковалева. (Система сдержек и противовесов в миниатюре, придуманная, говорят, еще Монтескьё.)
У Игоря Николаевича Земскова было немало хороших качеств, в первую очередь, истовость в работе. Он и сгорел из-за этого раньше срока. Бывало, жду в предбаннике его кабинета. Работники секретариата понимают, что вопрос у меня срочный, но могут утешить только тем, что их шеф выполняет «особое поручение» министра. Наконец, Земсков появляется, без задержки зовет к себе, начинаю свой судорожный доклад. Он прерывает: «Минутку, Анатолий Леонидович». Достает из сейфа бутылку виски. Измученный ожиданием, не отказываюсь, и дело идет скорее.
В качестве недавно назначенного начальника Управления по общим международным проблемам я отвечал за СБСЕ на рабочем уровне. По-русски, мальчик за все. И действительно, почти все, касавшееся женевского этапа Совещания, прошло через мои руки. В каком-то смысле и ноги, ибо часто приходилось носиться бегом с Гоголевского бульвара, где размещалось управление, на Смоленскую площадь в главное здание МИДа, и обратно. Самым трудным было обеспечить одобрение либеральных блесток, шедших от Ковалева, но так, чтобы ортодоксальный комар носа не подточил.
Ковалев собрал в Женеве сильную команду, часто лучшее, что могли дать различные ведомства. Стены его кабинета были сплошь завешаны разграфленными полотнищами бумаги: туда заносились куски будущего шедевра. Заседали в «бункере»: так прозвали мрачное здание, где надолго засели за один стол европейцы.
Два месяца проработал там и я, живя в советском представительстве при женевском отделении ООН и питаясь сухомяткой, привезенной из Москвы (привет от Владимира Высоцкого). Командировочные давали мизерные, а из «загранки» полагалось привезти «сувениры».
Споры шли не только вокруг абзацев и предложений, но и отдельных слов. Обсуждаем в своем кругу очередной из десяти принципов межгосударственных отношений, а там встречается формула: «Все народы всегда имеют право…» Спрашиваю осторожного Ковалева: «Что здесь-то Вас смущает?» – «Слово “всегда”». – «Анатолий Гаврилович, ведь даже в песне Лебедева-Кумача поется: “Человек всегда имеет право…”». Глава делегации успокаивается, он постоянно ведет мысленный диалог с Москвой. Получить ее «добро» – дело не менее, если не более сложное, чем договориться с тридцатью четырьмя партнерами. (Потом я проверил: словечко «всегда» осталось!)
Из-за чего загорелся сыр-бор в Женеве? Советский Союз и, с разной степенью убежденности, наши союзники по Варшавскому договору добивались, чтобы был утвержден в непререкаемом виде принцип нерушимости границ. До сих пор такое понятие не встречалось в многосторонней международной практике. Эта формула включала в себя многое. Ее одобрение означало, что территориальное (мы подразумевали – и политическое) устройство в Европе не может быть измененю. Тем самым закреплялся раскол Германии, а с ним вхождение ГДР в социалистический лагерь. Игра на удержание в действии.
Немцы, и не только в ФРГ, прекрасно понимали смысл происходящего. Согласование принципа нерушимости границ вызвало жесткие споры. Отвергать его с порога, разумеется, не получалось. Сама мысль о территориальных притязаниях была ненавистна Европе, прошедшей через кровопролитную войну. Но и хоронить мечту о воссоединении было выше немецких сил, сколько бы ни говорилось об отсутствии реваншизма.
Выход нашли в так называемой «мирной оговорке», т.е. возможности изменения границ между государствами по их полюбовной договоренности.
С любой точки зрения это невозможно было оспаривать. Для пущей важности, однако, оговорку отделили от принципа нерушимости и включили в принцип суверенитета. Рассуждали так: кто же даст ФРГ такое согласие? ГДР – никогда, СССР – тем более, да и такие влиятельные страны, как Франция и Англия, будут не в восторге. Мало кто предвидел, что ГДР свободным волеизъявлением своих граждан сама отдаст себя в аншлюс. Никто не мог предположить и того, что произойдет с Советским Союзом через какие-то полтора десятка лет.
Идя навстречу нам в закреплении территориальных реальностей в Европе, Запад рассчитывал на встречные уступки в области прав человека. Не потому, что готов был копья ломать ради того, чтобы мы жили в более демократическом государстве. Определяющими являлись, как всегда, собственные интересы. Западные стратеги пытались хоть как-то размягчить советскую авторитарную систему, ибо считали ее, наравне с коммунистической идеологией, основной причиной экспансионистских устремлений СССР. Следовательно, угрозой своей безопасности, причем зловещей в силу полной закрытости принятия решений.
Таким образом, задачка сводилась к довольно простому уравнению: границы – vis-а1-vis права человека. Ваше большее спокойствие – за наше. Подход советского руководства был также прост: взять левую часть уравнения и не давать правую, заплатить за закрепление итогов войны возможно меньшую гуманитарную цену.
Два подхода в одном государстве. Брошенный на общеевропейскую «делянку», я довольно быстро увидел, что есть смельчаки, чья внутренняя позиция отличается от официальной. Они исходили из того, что нашему обществу выгодна и вторая часть уравнения. Включение в общеевропейские договоренности положений о правах человека могло бы способствовать давно назревшим демократическим переменам. При умелом ведении переговоров мы можем получить двойной выигрыш: и границы, и импульс к демократизации.
Водораздел насчет того, что утверждение гуманитарных принципов не есть уступка Западу, ибо нужно нам самим, проходил не между ведомствами, а внутри них. В массе своей чиновничий класс оставался выучеником Сталина, но повсюду, включая КГБ, аппарат ЦК КПСС или МИДа, имелась своя «свободолюбивая» ячейка, одновременно выступавшая за разрядку. Спустя много лет Ковалев рассказывал мне, что, готовя Заключительный акт, зачастую находил больше понимания на верхних этажах КГБ (его тогда возглавлял генерал армии Андропов), чем в МИДе.
Узок был круг этих «детей ХХ съезда», да и от народа были они не близко, но справедливо считали, что разделяют чаяния наиболее развитой части советского общества. Некоторые находились на постах, которые позволяли реально влиять на политику. Это и было аппаратное диссидентство. Ничем, кроме единомыслия, оно связано не было, никаких организаторских рамок не существовало. Выйти с подобными идеями на открытую трибуну исключалось полностью.
Бывший посол Великобритании в Москве Р. Брейтвейт пишет: «Мужчины и женщины, одинаково понимавшие причины невзгод своей страны, продолжали свои интеллектуальные искания на всем протяжении брежневской эры во всех уголках и закоулках правящего аппарата: в профессиональных журналах, в элитарных экономических и политических научно-исследовательских институтах, даже в аппарате Центрального Комитета самой Коммунистической партии»[2].
В этом отразилось растущее расхождение между интересами страны и политикой руководства. Противоречие было столь очевидно, что определенный раскол произошел внутри властной группировки в широкой трактовке этого термина.
Подчеркну, что в беседах с американскими и западноевропейскими руководителями Леонид Ильич постоянно поднимал тему Совещания, подталкивая к скорейшему завершению, причем на
