Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
— Да,— тетка наконец давит волнение, собирается с силами, — мой отец, а твой дед действительно был человеком реакционных взглядов. А вот белоэмигрантом не был. Вернее, был, но очень короткое время. В Турции. Потом, несмотря на уговоры Шульгина и многих других, направлявшихся из Турции на Запад, вернулся с великими трудностями в Советский Союз и доживал жизнь в Керчи. В «Истории гражданской войны в СССР», изданной в 1938 году, сказано, что мой отец, Анатолий Савенко, белоэмигрант и указана только дата рождения — 1874 год, вроде бы он еще жив, а его в то время уже семнадцать лет как не было на свете. А мой брат Борис — тут твоя мама говорила чистую правду — умер шестнадцатилетним мальчиком. В Турции, от сыпного тифа.
— Да?..— Лиза растерянно помолчала.— Об этом в газете не сказано.
— Разумеется, не сказано. Потому что то, что я сейчас сообщила тебе, неизвестно никому. Только мне да теперь тебе. Никого, кроме меня, из твоих старших родных давно уже нет в живых, а из посторонних никто ничего не знает. А кто, может, и знал, давно забыл. Время идет, многое угасает в памяти. Да, вся история возвращения отца в Россию после смерти Бориса — все это было как бы семейной тайной. То есть мы не хотели, чтобы это было тайной, напротив, горячо желали, чтобы все стало известно, но ничем не могли доказать, как оно было в действительности. Ведь дневников отца у нас не было с 1935 года.
Тетка почувствовала, как сжала сердце так часто приходившая прежде тоска опустошения. Сразу встали перед глазами мама, сестра Таня, а главное — сын, ее сын, Леня. И где-то дальше, совсем уже плотно окутанные дымкой,— отец, брат Борис. Никого из них уже давно нет в живых.
— Я, Лиза, совсем не собираюсь защищать своего отца. Но вот я прослушала то, что ты прочитала, и поняла, что этот неизвестный нам С. Якубовский — злой и несправедливый человек. Ты подумай, ведь он нигде не упомянул о том, что записки отца были написаны специально для нашей мамы, предназначены только для прочтения ею. Ну и нами, Бориными сестрами, когда подрастем. Да и назывались они «Последние дни жизни Боречки». Поэтому, естественно, главный акцент в этих записках отец делал на своей заботе о Борисе. Пусть мать хотя бы узнает, что там, где отец мог оградить Бориса от нужды и страданий, он это делал. Зачем же так зло высмеивать заботы отца о далеко не совершеннолетнем, оторванном от семьи мальчике? Хотела бы я задать этому Якубовскому, будь он жив, такой вопрос: «А если бы аналогичные записки писал не отец, а скажем, Шульгин, граф Игнатьев или даже человек совершенно противоположных им взглядов,— неужели они не написали бы о тревоге за своего сына или дочку, в жуткой обстановке эвакуации?»
Когда началось разочарование отца в белом движении? Возможно, еще в Киеве? Иначе что значит фраза: «А может быть, Ленин все же спасет Россию?» Ведь это были последние слова отца перед отъездом из Киева. Сколько раз вспоминала их мама! Не знаю, не мне судить.
— И ты, Лиза,— продолжала сквозь свою боль, едва сдерживая дрожь в губах, но внешне невозмутимо, тетка,— ты должна быть довольна, что не знала прежде ничего того, о чем сейчас прочитала, должна благодарить свою маму. Не знала ты ни страха, ни — даже более конкретно — опасения ареста, то есть того, что знали мы с твоей мамой, а особенно наша с ней родная мать, а твоя бабушка. Ты жила спокойно, под крылышком своей беспредельно доброй мамы, училась, уверенно шагала вперед, в то время как она поднимала вас троих, работая, как десять волов. Недосыпая, недоедая, откалывая себе во всем, кроме одного: иметь возможность обеспечить детей так, чтобы они ни в чем не нуждались.
Тетка опустила голову. Так сидела молча, ожидая, чтобы хоть немного успокоилось колотящееся сердце.
— А насчет себя можешь быть совершенно спокойна. Никто тебе никаких счетов по части деятельности твоего деда предъявлять не станет. Не то время, да и родилась ты через много лет после его смерти. Ведь и я, хоть о моем отце кое-кто знает и приписывает ему значительно больше преступлений, чем он совершил на самом деле,— и я спокойно работаю последние тридцать лет на музыкально-педагогической, а теперь — и литературной работе. Никто меня не дергает. Теперь уж и вправду дети за родителей не отвечают. С моих плеч, если говорить по чистой совести, только после Двадцатого съезда скалился тяжеленный камень, давивший всю предшествующую жизнь. Ушло чувство неполноценности, даже униженности. Работаю спокойно и больше не испытываю унизительного чувства страха, когда кто-либо из стариков спрашивает: «А не дочь ли вы того самого Анатолия Савенко?» Спокойно отвечаю: «Да». Иногда по старой памяти шевельнется внутри что-то темное, липкое, обдаст, как жаром, страхом, но тут же и уйдет.
Да, вот вспомнился Шульгин. Много лет он жил в эмиграции, пока его не привезли в Советский Союз. Тем не менее, заканчивал он свою жизнь в городе Владимире в отличных условиях, писал воспоминания, статьи, печатался в центральных газетах. Даже героем фильма «Урок истории» его у нас сделали. Правда, не сказать, чтобы положительным, но все же и этом фильме показано осознание им в конце жизни социальной правды. Так что успокойся и принимайся за суп. Подожди, он холодный, я его и один миг разогрею.
Кое-как поужинали. Лиза помыла тарелки, подмела пол. Почти все делала молча. На лице у нее — сосредоточенность, псе оно — щеки, скулы — покрыто красными пятнами. Волнуется. И хорошо, что волнуется. Хочется думать тетке, что не только голый эгоизм движет ее волнением, что просыпается в ней необходимый каждому человеку интерес к судьбам семьи.
Покончив с уборкой, Лиза повернулась к тетке:
— Тетя Ира, вы можете рассказать мне хоть немного о нашей семье, обо всем этом — таком сложном для меня и непонятном?
— Рассказать о семье? Ну что ж, попробую.
Перешли из кухни в комнату, уселись обе в кресла, помолчали. Тетка смотрит в окно, на синеющий вдали лес. Наконец заговорила:
— Начнем, как это бывало в романах прошлого века, с происхождения моих родителей, то есть с моих бабушек и дедушек. Каким-то чудом у меня, потерявшей в военные годы все до последней ниточки, уцелели мамина и моя
