Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
«Затем пошли дурные впечатления: я обнаружил у себя в белье вшей. Оказалось, что и у других были вши... После 10 часов вечера наши вагоны запрыгали по шпалам: раздался треск, одновременно наш поезд был обстрелян беспорядочным ружейным огнем. Началась паника. Дамы визжали, огни были потушены. Оказалось, что под рельсы маленького мостика была подложена бомба, и от этой бомбы тянулась веревка по откосу в близлежащий лесок. Дежурившие злоумышленники дернули веревку, и произошел взрыв в тот момент, когда над мостиком проходил сильно освещенный вагон, в котором помещалась поездная электрическая станция. От взрыва мостик был поврежден, поезд остановился. По истечении нескольких часов исправление поврежденного пути было закончено, и мы двинулись дальше».
Личные дела приведены в порядок. Савенко в вагоне ОСВАГА. Долгие стоянки. Бегство на юг. Бессилие паровоза.
В БЕЛОЙ ОДЕССЕ
Дневник Савенко — это не только цинично-художественное выявление примитивной, шкурной породы дворянского вождя. Ценность этого документа еще и в другом: в ярком свидетельстве (из уст лидера) о полном идейном убожестве и внутреннем разложении белого движения.
В дневнике довольно откровенно очерчен период развала белой армии от момента оставления ею Киева до эвакуации па греческие острова, в Варну и пр.
Автор не стесняется в выражениях для характеристики деятельности своих бывших друзей и соратников. Особенно подробно он останавливается на «одесском периоде» добровольческого отступления. Ядовитые стрелы по адресу Шульгина, митрополита Платона и прочих «активистов» (сторонников организации отпора большевикам под Одессой) вполне достигают цели.
«Роль моя и моей группы сводилась к полному нейтралитету: мы были «беженцы», и больше ничего... Я совсем никакого плана не имел и стремился к одному: поскорее найти комнату, устроиться и заняться приведением в порядок Боречки и себя, а в дальнейшем информироваться и в зависимости от информации принять те или иные решения».
Такова «программа» действий Савенко. Естественно, что мышиная возня в лагере «активистов», пытавшихся всячески оттянуть неизбежный конец, только раздражала нашего беженца:
«Шульгин и Иозефи формировали свой отряд. Последний представлял собой в смысле характера своего назначения сплошную туманность. По мысли Шульгина, он должен был послужить «базой» для воссоединения наших сил и опорой для воссоздания власти. В ведение этого отряда предназначалось отдать Балтский уезд Подольской губернии. Формирование отряда велось детски неумело, без всякого партийного флага и без всякой рекламы. Все было рассчитано на притягательную силу имени Шульгина, но из этого ровно ничего не вышло: в отряд поступило всего что-то около тридцати человек.
Шульгин пребывает в каком-то сомнамбулизме... Он приехал в Одессу в крайне неврастеническом состоянии».
«Грозный» отряд, свободно помещавшийся на одном грузовике, конечно, не мог «послужить опорой для воссоздания власти». Однако с легкой руки Шульгина в Одессе началось формирование «липовых» отрядов различными организациями:
«Митрополит Платон по своему обыкновению шумел. В соборе он говорил бодрящие речи и призывал генерала Шиллинга «взять в руку палку и быть капралом». При его содействии правые круги (главным образом городская Дума) формировали для защиты Одессы «священный отряд». Социалисты с неунывающим Одинцом во главе формировали свой отряд, пользовавшийся большим фавором штаба области. «Атаман» Струк получил деньги и формировал свой отряд. Его отряд пользовался симпатиями, и к Струку пошел кое-кто из наших, в том числе уманский протоиерей Никольский. Общее внимание привлекало к себе формирование войск обороны из немецких колонистов, на которых возлагались большие надежды. Дело это было поручено генералу графу Игнатьеву (бывшему командиру лейб-гвардии Преображенского полка)».
Какова была цена всей этой возни? Автор довольно картинно изображает бесплодность и никчемность этого своеобразного струковско-немецко-генеральского блока:
«Волны паники тем не менее стали расти. Первыми заволновались «хлеборобы», союз которых стал усиленно хлопотать о зафрахтовании парохода для выезда в Варну... Надежды на ополчение из немцев-колонистов отпали, не успев расцвесть. Штаб генерала графа Игнатьева был расформирован. Началось бегство. Одним из первых бежал после нескольких «храбрых» речей митрополит Платон. Бегство его произвело на население тяжелое впечатление. Позже бежал и сам генерал Шиллинг. Ясно, что песня Одессы спета».
А наш герой занят в это время крайне важным делом: борьбой со вшами и заботами о питании своего ненаглядного сына Боречки.
«Но возвращаюсь к рассказу о посещении нами дезинфекционной камеры. Помню, с утра мы с Боречкой пошли в камеру. Там оказалась большая очередь. Пришли целые воинские команды, для которых по особому распоряжению заранее была заказана баня. Видя, что тут ничего не выходит, я пошел боковым ходом, переговорил со служащими, дал им хорошо на чай, и все дело устроилось: нас пустили боковым ходом, дали нам ванну и прочее. Я и Боречка мылись долго и с большим удовольствием».
С. легким паром, господин Савенко! Воинские части подождут, пока дворянин помоется.
Боковой ход — кратчайший ход в «доброй старой России».
Подписал все это С. Якубовский.
— Так что вы скажете, тетя Ира? — повернула Лиза к тетке снос взволнованно-расстроенное лицо.— Я, конечно, далеко не все здесь понимаю, ясно мне одно: отец ваш бежал от Советской власти, бросил на произвол судьбы жену и детей. И Борис, о котором он пишет, ведь был ваш брат? Мама говорила мне, что он умер шестнадцатилетним мальчиком от тифа, а тут, оказывается, он вместе со своим и вашим отцом из Советской страны драпанул. Эмигрировали — ваш папочка и наш братик. Белоэмигранты! Ужас какой-то! Ведь я ничего не знала. Так скажите мне, тетя Ира, правда это, что дед мой был реакционер? И ваш брат — тоже?
А тетка ошеломлена. С трудом преодолевает заслонившие свет слезы. «Боже мой,— думает она,— ведь то, что прочитала Лиза в «Вечернем Киеве»,— кусочки из дневников отца, когда-то, в двадцатом году, переданных маме кем-то из знакомых. Сколько я разыскивала эти дневники! Ведь они — единственное свидетельство того, что отец полностью разочаровался в белом движении за время своего с Борисом пути от Киева до Турции. А главное — того, что отец вернулся тайком от всех на Родину, работал там как советский служащий и умер в Керчи от скоротечной чахотки. На советской земле, а не в Париже,
