Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин
Итак, «она выгнала всех из своего офиса и, усевшись за свой массивный дубовый стол XIX века, немедленно приступила к обвинениям. Любопытный штрих: за ее спиной висел трофейный гобелен XVII века «Времена года»[9]. «Это невозможно: вы сотрудник советского музея. Как можно сотрудничать с зарубежными СМИ? Как вы посмели написать о трофейных произведениях искусства, когда вы не имеете никакого отношения к ним, — да еще в иностранном журнале?» — спросила она. «Вы знаете о государственной важности этой проблемы и о вашей ответственности — не распространять информацию об этом»[10].
Так она знала уже, что именно им известно?
«Когда Антонова начала со мной разговаривать, она читала пока только выжимки» — и, видимо, полагала, что ей придется вразумлять сотрудника, который, как и много кто в последнее время, слышал звон про «сокровища Третьего рейха», да не знает, где он. «И вот когда я начал говорить об именах, о справках, — у нее было такое лицо, как будто я проник в ее тайные мысли. Она была очень сильно потрясена, это было видно», потому что перед ней сидел человек, ее собственный сотрудник, который, среди прочего, не просто знал, что в Пушкинском находится золото Шлимана, но и указывал также и на конкретный документ, доказывающий, что принимала «Шлимана» в 1945-м именно сама И. А. Антонова[11], — и, получается, очевидным образом годами — десятилетиями! — публично лгала, отрицая факт его существования.
Подождите: правда — сама ИА в 1945-м? Именно ИА? С какой, собственно, стати — она и работала-то в Пушкинском всего несколько месяцев? Правда: она была в музее в тот момент, когда позвонили с Внуковской таможни и сказали, что прилетел самолет с какими-то ценностями из Берлина, которые не учтены, с ними надо разбираться, и это она поехала туда — и расписалась: «Ее подпись стоит под этими документами, и она была первым человеком в стране — от судьбы не уйдешь, — который принял золото Шлимана в СССР. Hoch persönlich, как говорят немцы — ни убавить, ни прибавить, ни придумать, ни забыть. И дальше эти легендарные археологические находки оказались в Пушкинском музее, у них была своя судьба — но именно она их приняла»[12].
Раскрыв друг другу карты, собеседники вовлекли друг друга в спор, касающийся морально-этической подоплеки их поступков. Козлов заметил, что «согласно кодексу Международного совета музеев — неэтично для музея сознательно хранить объекты, незаконно перемещенные из другой страны. Если такие работы обнаруживают в коллекции, предполагается, что музей должен уведомить законного владельца. "Это не ваше дело, — сказала Антонова. — Это ответственность руководства музея. Чего вы думали добиться своей статьей?"»[13] — «Я хочу сказать правду», — ответил Козлов. «Это демагогия!»[14] — воскликнула Антонова. Демагогия?! Но ведь «среди трофейных произведений искусства есть шедевры мировой культуры, которые спрятаны, украдены из мировой цивилизации. И мы лжем, когда говорим, что эти вещи не в СССР»[15].
Затем они вступили в дискуссию о жертвах войны — чьей кровью было заплачено за трофейные произведения искусства: «Есть разные правды». — «По-моему, правда только одна». — «Есть дурацкие правды и умные правды, и ваша правда глупая. А еще есть справедливость. Вы молоды и неопытны. Вы не видели сожженного Петергофа, а я видела. Немцы совершили чудовищные преступления в нашей стране, и высшая справедливость на нашей стороне. Нам не нужно оправдываться, мы можем сами диктовать условия»[16][17].
Разумеется, эти двое так ни о чем и не договорились. Под конец ИА дала понять Г. Козлову — осознававшему, естественно, что поставил ее и Музей в трудное положение: проблема трофеев была уже близка к разрешению и публикация в американском журнале нанесла ущерб Музею. А главное — вот там, наверху (она указала на потолок, как если бы этажом выше был кабинет Горбачева), — «они благодаря вам — вы могли их спровоцировать! — все отдадут. Начнут бояться и возвращать все немцам бесплатно, как это было уже один раз»[18].
Она проявляла все большее беспокойство. Наконец Козлов предложил написать заявление о своем немедленном увольнении, которое она отвергла[19].
Почему он — как любой другой выживший после визита к Минотавру — не обнаружил себя в Склифосовского, с трубочкой, торчащей из ноздри? ИА не кричала на него? Он пуленепробиваемый? Или министерское прошлое давало ему иммунитет, защиту от нее? «Нет, никакого иммунитета, просто в наших отношениях были… Она знала, что я ее… <не боюсь> Она никогда не разговаривала со мной на повышенных тонах — ни разу. Никогда не кричала в наших разговорах»[20]. (Кричала, вспоминал Г. Козлов в интервью немецкому Die Tageszeitung в середине 1990-х[21].) «А у нас в рамках такого — "личного" — общения зрителей не было. Она публичного разноса не устраивала — еще раз повторяю, она не знала, чем эта история для нее обернется. Она оказалась в ситуации непонимания… Если б это произошло в настоящее советское время, мои дни были б сочтены в течение 15 секунд. Но ситуация была неясна. 1991 год, вильнюсские события… Это все произошло прямо накануне путча. Как будет разыграна эта история с трофеями, кем будет разыграна — она не знала»[22].
«Несколькими днями позже Ирина Антонова проводила совещание с главами отделов, чтобы обсудить вопрос будущего Г. Козлова. Некоторые его коллеги потребовали его крови, другие предпочли сохранить нейтралитет и промолчать. Одни опасались разговаривать с ним, другие намеренно демонстрировали дружелюбие»[23]. В целом «поступок Козлова» в Музее воспринимали скорее с сочувственным интересом: с одной стороны, Козлов не давал подписку о неразглашении — и формально не нарушал ничего. С другой — Музей — артель, живущая на взаимном доверии, и, конечно, то было некомандное, противоречащее корпоративным нормам поведение; Козлов не мог не осознавать, что репутации Пушкинского это не сулит ничего хорошего. Неудивительно, что, помимо восхищавшихся его поступком, появились и те, кто воспринял его как предателя. Л. Акимова, замзавотделом археологии, к которому относился «Шлиман», впрочем, сухо замечает: «О Г. Козлове не помню никаких разговоров, это не обсуждалось, по крайней мере в той
