Острова - Григорий Михайлович Кружков
В Шуйском детском доме мама проучилась весь пятый, шестой и седьмой класс. Там она переменила имя и назвалась Светланой — в честь любимой подруги Светочки Осинской, дочери первого председателя ВСНХ В. В. Осинского-Оболенского, расстрелянного в 1938 году. Детский дом в Шуе оказался удивительным, невероятным местом. Его директор Павел Иванович Зимин и воспитатели — низкий поклон их памяти! — делали все, что можно, для детей, относились к ним, как к родным. (При том что четверть детдомовцев попали туда из репрессированных семей.) Моя мама была неунывающей, веселой девочкой, певуньей и физкультурницей; но однажды она перекупалась, заболела тяжелым плевритом, ее положили в больницу, выкачивали гной из легких через трубочку. А потом для окончательной поправки послали в детский санаторий в Крыму. Есть фотография моей пятнадцатилетней мамы в группе дочерна загорелых ребят на фоне Воронцовского дворца.
В 1939 году мамин отец женился и поселился в Москве, в Старомонетном переулке. Он сразу же взял к себе двух дочерей. Так восьмой и девятый класс мама проучилась в Москве, и это было счастливое время. Но пойти в десятый ей было не суждено.
Началась война. Мать сразу же написала письмо с просьбой послать ее на фронт; но вместо этого ее направили на московский автозавод им. Сталина, где она проработала на станке лето и начало осени. Она запомнила директора Ивана Алексеевича Лихачева: однажды, обходя завод во время ночной смены, он подошел к ней (мама клевала носом от недосыпания) и сказал: «Девочка, иди умойся — легче станет». Потом — эвакуация, Алма-Ата, швейная фабрика, где шили шинели для фронта и где маму выбрали секретарем комсомольской организации; а еще — агитпоездки по линии комсомола в степные казахстанские колхозы, где жили не казахи, а переселенные с Украины. Однажды зимой мать заплутала и чуть не замерзла в чистом поле во время метели, как тот ямщик… В Алма-Ате она встретила моего отца, солдатика из музыкальной команды. Вернее, он приметил ее, приходил, ухаживал, приносил им с сестрой еду, а то и свою кашу в котелке. В 1943 году они поженились, а через год он привез ее в Перловку, где, сразу скажу, мужнины родные приняли ее не очень ласково (сирота, бесприданница!), и пошла тяжелая послевоенная жизнь — даже и представить себе нельзя, какая тяжелая и трудная.
Мой дед, по словам матери, хорошо пел и декламировал, он и маму учил читать стихи, так что тут всё идет по наследству. В раннем детстве, когда я болел или плакал, мама часто носила меня на руках и пела песни или декламировала стихи из школьной хрестоматии. Моим любимым было лермонтовское: «Погиб поэт, невольник чести!..» — первое стихотворение, которое я запомнил наизусть. Из него на всю жизнь я узнал самые главные вещи: что поэт — это тот, который восстает против мнений света, что у трона всегда собираются свободы, гения и славы палачи и что, даже когда молчат суд и правда, есть грозный судия, от которого не спрятаться, не укрыться.
Кстати, я никогда не задавал глупых вопросов, что значит в стихах то или другое слово, я чувствовал, что слово сакрально, что оно не равно ничему, кроме самого себя; но если бы мне взбрело в голову спросить, например, что такое «наперсники разврата», мама могла бы мне ответить: «Наперсник — это тот, которого носят на персях, на груди. Вот я тебя ношу на груди, значит, ты мой наперсник, друг задушевный».
Так получилось, что в детстве у меня не было любимых дедушек-бабушек, которые бы меня ласкали и рассказывали сказки, не было деревенской няни (которая присутствует в воспоминаниях многих моих ровесников-москвичей), зато была мама-певунья и книжки, которые я рано научился читать: вот они-то, книжки, и стали моей коллективной Ариной Родионовной.
Начальные классы и свою первую учительницу Прасковью Ивановну помню очень смутно. За исключением одного случая, когда в первом классе я за что-то на нее обиделся, залез под парту и не хотел оттуда выбираться. Но в целом я учился легко. Школа была неизбежной рутиной, счастьем — взятые у друга «Записки о Шерлоке Холмсе» и «Таинственный остров». Сохранилась тетрадка с моим четвероклассным сочинением на тему «Мой любимый писатель» — конечно, о Жюле Верне. В третьем классе, болея гриппом, сочинил я свое первое (вполне бездарное!) стихотворение про зиму: «Сугробы снега наметая…» — и, что более интересно, придумал довольно нетривиальную задачу с математическими рядами (это полушарие все-таки у меня перевешивало). Тогда же я прочел десять томов Чехова: их приносила мама моего школьного друга, тетя Тоня, и я их проглатывал по тому в день, как пилюли.
У нас с папой был уговор: если я закончу четвертый класс на отлично, он купит мне четыре книги по моему выбору. Мы поехали на Кузнецкий мост в заранее присмотренный мной магазин, и я недолго думая выбрал: «Собор Парижской Богоматери» Гюго, «Чрево Парижа» Золя, «Милый друг» Мопассана и «Кровью сердца» Анны Броделе (перевод с латышского, оказалось полной чепухой). «Эти книги, мальчик, тебе не подходят», — заметила продавщица. «А я покупаю для папы!» — нахально возразил я. (К слову сказать, папа вообще никаких книг отродясь не читал — не привык, ему хватало музыки.)
Почему же мы поехали именно на Кузнецкий мост? Потому что это было освоенное мной место: в четвертом-пятом классах я уже самостоятельно ездил в Москву, и магнитом моих вожделений был филателистический магазин на Кузнецком. Но об этом чуть позже.
На каникулы после четвертого класса я поехал к тете Рае в город Сураж Брянской области. Тетя Рая была дальней родней — сестрой мужа сестры моего отца. Она приехала в Перловку в гости и совершенно неожиданно пригласила меня на лето, да так просто и радушно, что мама меня отпустила. Одиннадцать лет мне должно было стукнуть в сентябре, но я был уже вполне разумный хлопец. Деньги, которые мне мама дала на карманные расходы, я истратил во время пересадки в Орше, в книжном киоске. Из тех книг помню толстый том на сероватой бумаге — «История Жиль Блаза из Сантильяны». А в Сураже меня ждала домашняя библиотека тети Раи, сестра которой, кажется, работала в местном книжном, так что в моем распоряжении оказался весь джентльменский набор того времени. Тут были и «Три мушкетера», и
