Острова - Григорий Михайлович Кружков
Но наверное надо рассказать немного о матери и как она попала в Перловку. Ее отца, моего дедушку, я почти не помню; может быть, и было какое-то смутное воспоминание, но оно смешалось с рассказами матери — о том, какой он был худой и высокий, как наклонял голову, входя к нам в комнату, и как приставляли стул к дивану, когда хотел отдохнуть, чтобы поместились ноги. Впрочем, в гости он приезжал не часто. Мне было пять лет, когда он умер в больнице. Маме отдали всё его наследство — англо-русский словарь (он начинал учить английский язык перед смертью) и сложенный вчетверо листок со стихотворением Семена Надсона:
Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,
Кто б ты ни был, не падай душой.
Пусть неправда и зло полновластно царят
Над омытой слезами землей,
Пусть разбит и поруган святой идеал
И струится невинная кровь, —
Верь: настанет пора — и погибнет Ваал,
И вернется на землю любовь!
Не в терновом венце, не под гнетом цепей,
Не с крестом на согбенных плечах, —
В мир придет она в силе и славе своей,
С ярким светочем счастья в руках.
И не будет на свете ни слез, ни вражды,
Ни бескрестных могил, ни рабов,
Ни нужды, беспросветной, мертвящей нужды,
Ни меча, ни позорных столбов!
О мой друг! Не мечта этот светлый приход,
Не пустая надежда одна:
Оглянись, — зло вокруг чересчур уж гнетет,
Ночь вокруг чересчур уж темна!
Мир устанет от мук, захлебнется в крови,
Утомится безумной борьбой —
И поднимет к любви, к беззаветной любви,
Очи, полные скорбной мольбой!..
Уточним, какой год стоял на дворе — 1951-й. Вот я и думаю, не рискованно ли было в те времена носить в кармане такую «прокламацию»: «Пусть неправда и зло полновластно царят… и струится невинная кровь»?
О деде надо бы подробней, да откуда взять подробностей? Он так и остался для меня смутной тенью на пороге — высокий и худой, лицо неразличимо в потемках памяти. Не сохранилось ни одной его фотографии; впрочем, и не было, кажется, никаких фотографий, только крошечная карточка с паспорта, которая хранилась у тети и потом затерялась. В детстве мне ничего о нем не рассказывали, кое-что я узнал от матери через много лет, но все мои сведения темные и разрозненные — россыпь надводных камней над погрузившимся в море материком. Вот эти крупицы, дополненные догадками и предположениями.
Иосиф Абрамович Розенберг, мой дед по матери, был родом из Варшавы. В молодости он увлекся театром и разъезжал по городам, от Одессы до Варшавы, с какой-то странствующей труппой. В 1917 году в Минске он познакомился с Евой Марковной Гатовской (моей бабушкой), девушкой из интеллигентной минской семьи. Она влюбилась в него, но родителям не хотелось отдавать дочь за актера погорелого театра, к тому же она была уже просватана за другого. (Предание даже сохранило фамилию ее жениха — Мессерер.) Случилась простая история: бабушка убежала с дедушкой, они скитались по разным городам, пока не оказались в Москве. «Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице» (Книга Притчей Соломоновых).
Никакой специальности, кроме еврейской духовной школы, у Иосифа не было, а надо было кормить семью. Дед сделался кустарем: он раздобыл где-то механическую вязальную машину и вязал на ней кофточки на продажу. Через несколько лет у них было уже четверо детей. Старших девочек назвали Эсфирь и Суламифь (Эсфирь погибла в Ленинграде во время блокады, Суламифь — это моя тетя Галя, мать моих двоюродных сестер Эвелины и Оли). Третьей была моя мама, родившаяся в 1923 году, которой отец придумал имя Ранэтта — в честь своей мамы Ранэ. Но моя бабушка очень хотела мальчика, и он родился — четвертый и последний ребенок, которого она назвала Матаний по имени своего покинутого жениха (хотел бы я знать зачем!). Родные называли его Моней, он сам, когда подрос, назвался Михаилом и под именем Мишки Розенберга был известен впоследствии в воровской и тюремной среде.
Семья жила на Садово-Кудринской. Мама с самых малых лет «рвалась на сцену». Увлекалась танцами, декламацией, стихами, пением. Рядом с их домом был бульвар и сквер, где по выходным и праздничным дням устанавливали подмостки и выступали артисты. Пятилетней крошкой она декламировала с этих подмостков стихи — которые и через восемьдесят лет все еще могла повторить без запинки:
Прочь ступай, зима седая,
Старой жизни пробил час,
К жизни новой и свободной
Всей душою тянет нас.
Цепи старые мы сбросим,
Счастье новое найдем,
Выше голову поднимем,
Братья, ночь сменилась днем!
Уходи, старуха злая,
Уходи же, уходи!..
И так далее. Стихи довольно длинные. И еще — поэму о китайском кули, прослышавшем о Ленине:
В Пекине люди из разных стран,
В Пекине так много улиц,
По улицам долго бродил Ли Чан,
Забитый китайский кули…
Я спросил маму: «А что, дедушка был за Ленина?» — «Да, — убежденно ответила она, — он был за советскую власть».
Но по-видимому, любовь оказалась без взаимности. В 1929 году закончился нэп, и дедову семью выселили из Москвы (выселяли не только богатых нэпманов, но и таких кустарей-одиночек). Мама рассказывала, как они уезжали — с вещами, с узлами: «На руках у мамы братик, мы — ножками, а Гали не было, она жила тогда у дедушки с бабушкой в Минске. Когда уже подходили к поезду, мы плакали, а милиционер наставительно сказал: „Москва слезам не верит“».
Так начались их скитания. Сначала они приехали в Новосибирск и недолго там жили (мама запомнила только красную рябину на морозе), потом — видно, указание вышло — их отправили в Ташкент. Там,
