Юность на берегу моря Лаптевых: Воспоминания - Юрате Бичюнайте-Масюлене
— Что случилось? Болит зуб? — спросила я.
Мама рассказала, что ее вызвал в Казачье Бирюков и велел шпионить за литовцами. Когда мама наотрез отказалась, Бирюков бил ее головой об стол и кричал:
— Ты сама тут сдохнешь, и твои дети сдохнут! Я о тебе напишу и твоего мужа расстреляют!
— Моего мужа уже загубили, — сказала мама.
В конце концов ее отпустили домой.
Приплыл пароход, и мы, мастера по засолу, побежали, чтобы встретить нового технолога. На барже возле нескольких деревянных чемоданов стояла высокая, худая, чем-то напуганная девушка. Мы подбежали и спросили:
— Вы — наш новый технолог Хорошева?
— Да, это я.
— Так пошли! — И мы подхватили ее чемоданы.
— А где эти ссыльные? — спросила она, запинаясь.
— Это мы! — ответили мы хором.
Девушка остановилась.
— Вы?! Боже мой, а я так боялась! Все меня пугали, говорили, эти ссыльные — бандиты и фашисты, пропадешь ты среди них…
Эльтерман отпустил всех евреев — договорился с начальником отдела безопасности, и те уехали. Еврейка Ася боялась, что некому будет ее заменить, но Ясенас предложил эту работу мне. А работа была такая — обрабатывать статистические данные улова рыбы. В этом деле я совершенно не разбиралась, но Ася пообещала научить. Я согласилась. Сначала было трудно, потом начала соображать, что к чему.
Так я попала в разряд «интеллигентов». Сидела себе в конторе, не задумываясь о том, что будет завтра. И вот раз меня пригласили на собрание начальства. Впервые довелось услышать, как местные начальники ругаются между собой, что они обсуждают. Один из начальников обвинил Эльтермана, что тот ездит к морю не искать новые места для рыболовства, а гоняет катер, охотясь на гусей и лебедей. На том собрании был и приехавший из Казачьего председатель Усть-Янского исполкома Сосин — вручал медали. Когда я услыхала свою фамилию, меня словно громом поразило. Я вскочила и пошла к столу. Старичок невысокого роста якут Сосин пожал мне руку и сказал, что я награждена медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов». Мне сдавило горло, я разволновалась, так что даже слезы потекли по щекам. Это было в июле 1947 года.
В это время мама начала работать заведующей детским садом, я помогала ей составлять меню и рассчитывать ежедневные затраты на продукты. Садик располагался в одной комнате стандартного деревянного дома. Игрушек не было, детских книг тоже, даже букварь я сама нарисовала. Никаких картинок дети вообще не видели, кроме портретов Ленина и Сталина. Мама — она была еще и воспитательницей — учила малышей различать, кто Ленин, а кто Сталин. Однажды приехала комиссия из районного отдела народного образования. У одного члена комиссии из кармана торчал край журнала «Крокодил», и дети, никогда не видевшие книг, тянули ручонки, желая посмотреть, что это. Проверяющий вытащил журнал, на обложке которого была карикатура: лев терзает ягненка. Дети с интересом рассматривали картинку.
— Кто это? — спросил проверяющий, ткнув пальцем в льва.
Все хором закричали: «Сталин! Сталин!» Мама чуть не умерла от испуга. Взяв себя в руки, объяснила, что, кроме этих двух портретов, дети не видели никаких картинок. Комиссия состояла из порядочных якутов, и все обошлось.
Альгирдас Масюлис женился на Виде Индрюнайте, жившей в Казачьем с двумя братьями, Янушас Каулакис взял в жены Гене Лукошайтите, Владас Казела — немолодую ополяченную Янкаускайте, Дануте Кубилюте вышла замуж за Виталиса Лукошайтиса… Ну, а я… стала опасаться, что останусь в девках.
И снова приближался Новый год — теперь уже 1948-й. Шли чередой годы, похожие один на другой, как бусинки четок, бессмысленные, скучные. Вечерами ложилась, и меня посещали тяжелые мысли. Для чего мы появились на свет? Чтобы писать дурацкие бумажки и чертить бесконечные карточки?! И для этого мы учились?! А папа! Трудился, старался, делал все, чтобы Литва поднялась из развалин, собирал деревянные скульптурки и другие произведения народного искусства, ездил по Литве с фотографом Жибасом, с молодым художником Андрияускасом — чтобы не было утрачено ничего ценного, чтобы все сохранить для детей, для будущего… А теперь вот его косточки покоятся на Урале… Почему позволено так издеваться над людьми? И я начинала за компанию с другими пить эту злополучную бражку. Выпьешь — и ничто тебя не волнует, ничего не боишься. По пьяной лавочке я раз оказалась в собачьей конуре. Ну и что? Хоть молодежь потешилась! Единственно, что меня сдерживало, так это сознание того, что я литовка и не имею права позорить это имя.
15 декабря мы услышали сочный голос Левитана: «Внимание, внимание! Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем важное правительственное сообщение. С 15 декабря упраздняется карточная система, начинается осуществление денежной реформы и цены на товары снижаются в среднем на десять процентов!» Вот это подарок к Новому году! Все радовались, что цены снижаются на десять процентов, забывая при этом, что в 1946 году они возросли втрое. Карнавала мы уже не готовили. Обленились. Праздновали, переходя из юрты в юрту, — может, где-нибудь дадут выпить.
Юргис начал захаживать к Аньке Лижиной, муж которой Дмитрий Крепких сидел в тюрьме, а ребенок содержался в интернате.
Ядзя заходила ко мне все реже, она призналась, что влюблена в Юргиса. Захожу я раз к Масюлисам, смотрю, сидят Ядзя с отцом, а за стеной у Аньки слышен голос Юргиса.
— Ядзя, чего ты сидишь тут? — спрашиваю.
— Юргиса жду, он вышел в туалет…
— Разве не слышишь — он у Аньки!
Отец молчит, ничего не говорит.
При случае я упрекнула Юргиса, зачем водит Ядзю за нос.
— Не вожу я ее, я специально ушел к Аньке! Наверно, она дура, раз не видит, что не нужна мне.
Я все рассказала Ядзе.
— Зачем ты так унижаешься! Он же не достоин твоей любви, такой бабник! — воспитывала я подругу.
Ядзя согласилась. Вскоре она попросила Эльтермана, чтобы разрешил ей навсегда вернуться в Коугастах и работать там. Ядзя уехала и вышла там замуж за заведующего торговым пунктом Петьку — рыжего, низкорослого, постоянно хрустящего суставами пальцев. Может, от злости на Юргиса вышла…
А по конторе разнеслась весть, что из верхоянской тюрьмы возвращается Анькин муж Дмитрий.
