Мемуары - Станислав Понятовский
К сожалению, сам Понятовский в «Мемуарах» этой стороны своей деятельности совершенно не касается; подробные описания разного рода и уровня политических интриг слишком часто заслоняют там всё остальное, хотя именно успехи экономического, а также культурного развития страны дают возможность оценить деятельность короля по иному.
В деле культурного возрождения Польши им было тоже сделано не так уж и мало. В том же 1765 году, что и кадетская школа, в Варшаве впервые открылся Национальный польский театр — любопытное совпадение, не правда ли? Благодаря всемерному поощрению лично королём искусств и литературы, в Польше возникла новая литературная волна, названная, по словам М. Бобржинского, «станиславовской»; она способствовала развитию литературного языка, возрождению всех родов поэзии, она, в сущности, положила начало польским историческим и естественным наукам, впервые «серьёзно понятым», и «присвоила обществу много сокровищ высоко развитой цивилизации, а к другим проложила дорогу».
Но если всё же, принимая во внимание трагические для страны события, произошедшие в годы правления Станислава-Августа — глава отвечает за всё! — если всё же признать, хотя бы частично, справедливость обрушившихся на «короля-философа» упрёков, то неизбежно возникает вопрос: а сумел ли бы кто-то другой, будучи, допустим, избран, вместо Понятовского, на польский трон, избежать «большой крови» в сложившейся после смерти Августа III сложнейшей обстановке? Сумел ли бы этот «кто-то» править лучше него, будучи королём без власти, править со скованными руками, сознавая, при этом, в полной мере свою ответственность за судьбы нации — и терзаясь этой ответственностью?..
А ведь положение Станислава Понятовского во много раз осложнялось ещё и постоянными раздорами с кланом Чарторыйских, имевшими место на всём протяжении его правления, буквально с первых же дней. Легко ли вести постоянную борьбу не только с откровенными противниками, атаковавшими государственную власть со всех сторон, не только с иностранными агрессорами, но и с людьми, которые должны были бы, казалось, стать опорой трона, с самыми, самыми близкими, с братьями матери, воспитывавшими его когда-то — и когда-то его несомненно любившими?
Поистине страшное для эмоциональной, легко ранимой души испытание... А если прибавить к нему ещё жестокосердие и высокомерие женщины, в которой Станислав-Август, что называется, души не чаял, к которой был искренне и глубоко привязан, которая, по его же собственным словам, раскрыла ему всю глубину, самую суть сладостного чувства любви — и отвечала ему полной взаимностью когда-то. Став императрицей, эта женщина посылала ему теперь письма-инструкции, ледяные, насмешливые, в чём-то и презрительные — у неё была армия, у него нет, — бьющие, раз за разом, не по самолюбию только, а гораздо, гораздо глубже...
Попробуйте поставить себя на место автора «Мемуаров». Ведь Понятовский действительно остался один на один со всем белым светом — даже семьёй он, храня в душе привязанность ко всё той же, роковой для него, женщине, так и не обзавёлся.
Как сумел скромный человек, не герой по натуре, всю эту тяжесть вынести?..
И как можно походя обвинять его, не учитывая всей двойственности, всего трагизма его положения?!..
В «Царевне Вавилонской» Вольтер так писал о том, что выпало на долю этого человека:
«У сарматов Амазан застал на троне философа. Его можно было назвать «королём анархии», ибо он являлся главой сотни мелких правителей, каждый из которых мог одним словом отменить решение всех остальных. Эолу легче было управлять непрестанно спорящими между собой ветрами, чем этому монарху примирять все противоречивые стремления. Он был словно кормчий, чей корабль несётся по разбушевавшемуся морю и меж тем не разбивается. Король был превосходным кормчим...»
Гроб с прахом Понятовского был установлен в специальном склепе в католическом соборе Св. Екатерины на Невском проспекте в Санкт-Петербурге. В канун второй мировой войны прах был передан Польше, но, поскольку Варшава не захотела принять его, гроб опального короля был временно установлен в небольшом костёле, расположенном неподалёку от Волчина, где покойный родился когда-то. И только в феврале 1995 года прах последнего польского короля был с подобающими почестями захоронен в Варшаве.
Был ли он действительно «превосходным кормчим»?.. Корабль-то разбился всё же...
Но держался король — достойно.
В. САВИЦКИЙ
ОТ АВТОРА
Если наиболее достоверной может считаться история, с величайшей правдивостью сообщающая читателю о примерах из практики его предшественников и о передаваемых ими ему правах, если верно, что истинная природа тех или иных событий никому не известна так же хорошо, как их непосредственным участникам, — помимо фактов, знакомых каждому свидетелю, лишь им знакомы и побуждения, — логично предположить, что автор своей собственной истории будет искренним и точным, и предпочесть поэтому его рассказ всем прочим. Такое предположение не лишено основания ещё и потому, что искренность дана нам Спасителем, как любое другое качество, и тот, кто при рождении оказывается наделён особой к ней склонностью, конечно же останется искренним и заполняя страницы истории — если обстоятельства его жизни влияли как-то на события общественнозначимые, если он любит свою родину и род человеческий, если он сознаёт, наконец, что ошибки, болезненные для его самолюбия, наполовину искупаются смелостью, с какой он признаётся в них, надеясь сказать услугу читателям своей исповеди. Ведь и обломки кораблекрушения могут служить предостережением для тех, кого странствия приведут в эти же самые широты.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
I
Я родился 17 января 1732 года в Волчине Брест-Литовского воеводства — земля эта принадлежала тогда моему отцу[4] — за год до смерти Августа II[5].
В ходе последовавших затем потрясений, я был похищен прямо в колыбели и увезён, как заложник, в Каменец киевским воеводой Иосифом Потоцким. Рассчитывая выразить этим поступком свою приверженность королю Станиславу Лещинскому[6], Потоцкий, в то же время, исподволь налаживал связи и с Августом III Саксонским[7] — задолго до того, как мой отец, после сдачи Данцига русским, был вынужден, как и все польские вельможи, находившиеся в осаждённом городе с примасом[8] Фёдором Потоцким во главе, покориться воле победителей.
И этот случай, и ряд других были порождены лютой ревностью Потоцких к моему отцу, послужившей причиной разного рода столкновений в
