Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова
Я тут же написал титулы потребных для меня книг.
Как-то раз, прогуливаясь по моему чердаку, приметил я лежавший в стороне засов, и вдруг пришло мне в голову, что это превосходнейшее защитное и наступательное оружие. Я схватил его и, спрятав под халат, унес к себе в камеру. Когда тюремщики ушли, достал я упоминавшийся уже кусок черного мрамора и сообразил, что это превосходный точильный камень. Поработав на нем некоторое время с моим засовом, я преизрядно его заострил.
Все это проделывал я почти в полной темноте и без единой капли масла для умягчения железа. Вместо масла я использовал слюну и за восемь часов получил пирамидальное острие с восемью гранями столь совершенной формы, каковую можно было ожидать лишь от хорошего слесаря. Невозможно описать те усилия и муки, коих сие стоило мне, – пытка подобного рода осталась неизвестной тиранам всех веков. Правая моя рука как бы окоченела, и я почти не мог ею двигать. Ладонь превратилась в одну большую рану. Читателю трудно будет представить, какую боль претерпевал я, заканчивая свою работу.
Преисполненный гордости и еще не понимая, как смогу использовать изготовленное мною орудие, прежде всего озаботился я тем, чтобы надежнее схоронить его от самого дотошного обыска. Перебрав тысячу всевозможных способов, придумал я наконец использовать для сего мой стул и устроил все настолько удачно, что невозможно было что-либо заметить. Само Провидение помогало мне приготовиться к бегству, каковое можно было почитать достойным восхищения и почти равным чуду. Согласен, я похваляюсь этим, но тщеславие мое проистекает не от успешного исполнения, ибо удача сыграла здесь главенствующую роль; я горжусь тем, что почел сие возможным и имел достаточно храбрости действовать, невзирая на все неблагоприятные шансы, и, если бы замыслы мои рухнули, положение мое бесконечно ухудшилось бы и, возможно, я лишился бы надежды вернуть себе свободу.
Поразмыслив три или четыре часа о том, как же употребить мой засов, преображенный в пику толщиною с хорошую трость и двадцатидюймовой длины, почел я за наилучшее проделать дыру под кроватью.
У меня не было сомнений, что комната под моей камерой именно та, куда меня привели к секретарю. Проделав дыру, можно легко спуститься на простынях, спрятаться под большим столом трибунала и утром, как только отопрут входную дверь, выйти наружу. Даже если в сию залу поставят охранника, я с помощью моей пики сумею быстро избавиться от него. Но пол может оказаться двойным и даже тройным, и как в таковом случае помешать стражникам подметать у меня в течение, положим, двух месяцев, потребных для работы? Не разрешая сего, я могу возбудить подозрения, тем паче что из-за блох я сам настоятельно требовал каждодневного подметания. Надобно было найти средство устранить сие препятствие.
Для начала я запретил подметать, не объясняя причины. Через восемь дней Лоренцо спросил об этом. Я отвечал, что от пыли у меня сильнейший кашель и посему могут произойти гибельные последствия.
– Сударь, я прикажу поливать пол.
– Тогда станет еще хуже, так как сырость вызовет переполнение крови.
Это дало мне еще неделю отсрочки, после чего сей дурень велел снова подметать, а кровать выносить на чердак; кроме того, якобы для большей чистоты, зажигать еще свечу. Значит, у него зародились какие-то подозрения. Но я сумел изобразить полное безразличие к таковым действиям и отнюдь не собирался отказаться от своего замысла, а думал только, как бы улучшить его. На следующее утро я уколол себе палец, смочил кровью платок и ждал Лоренцо, лежа в постели. Как только он явился, я сказал ему, что из-за страшного кашля у меня, верно, повредился какой-нибудь сосуд, отчего и произошла та кровь, которую он видит, а посему мне надобен лекарь. Когда сей последний пришел и предписал отворить кровь, я пожаловался ему на Лоренцо, который непременно желал подметать у меня. Лекарь выговорил ему за то, присовокупив, как я просил его, историю одного юноши, который умер именно по этой причине. Заключил он рассуждением о вредоносности вдыхаемой пыли. Лоренцо клялся всеми богами, будто заставлял подметать для моего же блага, и обещал, что сие уже не повторится. После сего стражники на радостях решили подметать только у тех узников, которые дурно с ними обращались.
Когда лекарь ушел, Лоренцо просил у меня прощения и уверял, что все прочие, несмотря на подметание, вполне здоровы. «Но дело серьезное, – присовокупил он, – и я предупрежу их, ведь они для меня все равно как дети».
Кровопускание возвратило мне сон и избавило он спазматических судорог, которые начали уже пугать меня. Я стал лучше есть и с каждым днем набирал силы, однако время начинать работу еще не наступило: стояла такая стужа, что руки не смогли бы сколько-нибудь долго держать пику. Дело мое требовало сугубой предусмотрительности. Надобно было избегать всего, о чем могли бы догадаться заранее.
Долгие зимние ночи приводили меня в отчаяние, ибо девятнадцать ужасных часов приходилось проводить в сумерках, а при пасмурной погоде, которая в Венеции не столь уж редка, даже возле окна не было возможности читать. Поглощенный одной только мыслью, я не думал ни о чем другом, как о побеге.
В воскресенье под Великий пост, сразу после полудня, услышал я скрежет затворов, и вошел Лоренцо, а за ним толстяк, в котором признал я иудея Габриеля Шалона, известного тем, что он снабжал деньгами молодых вертопрахов, запутывая их в разные дурные дела.
Хоть мы и были знакомы, общество его не могло быть мне приятно. Впрочем, меня об этом не спрашивали. Он просил Лоренцо отправиться к нему домой и привезти обед, кровать и все необходимое, однако тюремщик отвечал, что они поговорят об этом завтра.
Сей иудей был невежествен, болтлив и глуп во всем, за исключением своего ремесла. Для начала он заявил, что мне повезло быть избранным в качестве его сожителя. Вместо ответа я предложил ему половину своего обеда, от которого он отказался, поелику, как он выразился, не берет в рот нечистого.
В среду на Святой неделе Лоренцо предупредил нас, что после полудня синьор секретарь придет к нам, как принято по обычаю, с пасхальным визитом, дабы поселить успокоение в души тех, кто хочет приобщиться к таинству Евхаристии, равно как и для того,
