Русская дочь английского писателя. Сербские притчи - Ксения Голубович

Она вновь села с ним рядом, они вновь стали частью одной сцены – в присутствии русского и английского языков, с налетом французского и с широтой американского. Они стали частью одной картины, одного города. Одного путешествия. Любовь снова была здесь. И если у Беккета дерево было сухо, то теперь оно цвело. «Оно шумит, оно шепчет, оно шумит, оно шепчет»,– спорят герои Беккета о том, говорит или просто шумит дерево. У Беккета оно цветет – но виртуально – в сердце зрителя, если ритуал сделан актерами правильно. Эстрагон и Владимир – Гого и Диди… цветущее дерево, незримый райский сад, тот самый «образ», что возникнет на краю зримого. И когда они становятся так же, как в начале пьесы, и говорят: «Пойдем!» – и никуда не уходят, накопленный незримый виртуальный смысл должен подниматься над ними цветением. The wind… it whispers, it rustles, it whispers…

О ты, каштан, цветник великолепный,

Ты лист или цветок, иль плод блестящий?

О тело в музыке,

О, засверкавший взор.

Кто различит, где – танец, где – танцор?

How can we know the dancer from the dance?

Среди школьников

В этих строчках Йейтс тоже говорит, что «танец» – это такая вещь, которую нельзя пощупать, представить, остановить как предмет. Он существует на всем теле движения, поднимается из него. Весь «Годо» – каштан Йейтса. Но только незримый, цветущий уже по другую сторону бытия, по другую сторону Беккета. Как будто среди надгробий. Оно вернулось, но ненадолго, мое цветение. А потом я узнала, за гранью ухода, Джо проживал наяву и не со мной то, чего я добилась путем искусства. Он проживал это с моей сестрой.

So we walk round the shoulder of the hillside, then climb up among Judas trees and flowering quinces, broom, wild gladioli, and poppies. At the top there’s a Venetian statue of a Nubian, and below it a stepped pathway guarded by cypresses and dog roses. Katya walks slowly down the path. And then, at the bottom, she stops. «I didn’t really want to come today,» she says gravely; «But I’m glad I did. I think it’s lovely.» Then she adds sunnily, with all the weight of a seven-year-old’s experience, «Which shows that in life it always pays to be adventurous.» 13

6

Вот и снова с Джо мы пишем про одно и то же, переживаем одно и то же, но в его случае речь идет об «авантюре» и приключении юности, а в моем – о возвращении к тому, что уже всегда есть. Его сцена – лето, моя – зима. Он смотрит на ребенка, я смотрю на него. Его сцена про роскошь, моя – про скудость зимы, его сцена про изобилие, моя – про нехватку. Два способа записать одно и то же, два способа изобразить один и тот же сюжет. Слева направо, справа налево, с Востока на Запад, с Запада на Восток. Двойные образы, где одно проглядывает сквозь другое. Дерево сухое от старости и дерево цветущее сквозь века. Одно и то же дерево. Два в одном.

Ветер был ледяной, а снег и лед делали каждый шаг Джо, особенно при его пораненной ноге, особенно осторожным. «Проходи, старик, проходи», – сказал таможенник, торопя Джо на выходе аэропорта холодным зимним днем. «Он не старый! Почему вы так говорите?» – взорвалась я. «Да я просто хотел помочь, какие проблемы!» Парень был спокоен как гора. Я посмотрела ему в глаза – там вообще ничего не отразилось. Он не видел перед собой ни рок-звезду, ни путешественника с Запада, ни иностранца – все это уже не было частью новизны и ее повестки. Он видел перед собой старика. Истина состояла в том, что он просто сказал то, что видит. «Да пошел ты!» – пробормотала я. И зима и снег совпадали с моей яростью, с моим гневом.

Он никогда не совпадет со старым доктором в инвалидном кресле, играя для меня единственную роль отца, которую хорошо знает, – роль Энтони Дорден-Смита. Но он и не будет больше цвести для меня как великий каштан, он цветет для моей сестры. Но что остается мне? Наверное, для того, чтобы это узнать, надо узнать, где я. А я остаюсь в России.

Старая фотография

…мы снова шли по московским улицам – в один из редких визитов Джо после того, как они уехали, где-то ближе к концу 90-х. Джо писал какую-то статью или делал интервью с балетной звездой или с олигархом, или все сразу. И конечно же, у нас в доме не хватало вина, и я пообещала, я и правда пообещала найти его как можно быстрее. В то время Москва уже перешла от простой любви ко всему западному – к выбору качественного и стала распробовать более тонкие различия. Первые магазины роскоши: русские быстро обучались отличать марки вин и сигар. Рубашки, туфли, машины, дизайн. Они превращались в читателей Джо – по крайней мере, постепенно. Гламурные издания, которые еще, правда, не могли сравниться с теми, где работал Джо, уже отправляли эмиссаров по всему миру – в том числе и мои собственные друзья начали присылать первые русские непереводные путеводители по Венеции, Риму, Лондону… Я обещала ему найти хороший винный магазин на углу. И, однако… я забыла, на каком углу именно. Если продолжать пользоваться метафорой шпиона, то я была бы шпионом, который наконец забыл, на кого работает. Было уже поздно, он только что приехал. Подмораживало. Мы шли и шли. И вместо того, чтобы чувствовать себя наконец взрослой и зрелой, я снова чувствовала себя страшно неумелой и виноватой, пока на последнем углу не засиял огнями и отблесками на темном лакированном дереве полок мой винный.

«Я наблюдал за ней, – сказал позже Джо моему мужу, приоткрывая мне то, что происходило за тяжелыми веками его глаз. – Она нервничала и быстро говорила, старалась угодить мне, пока мы ищем этот винный магазин, – а я все думал, ну зачем я с ней так?» И дальше он продолжал пересказывать мне меня, и я узнавала себя в каждом повороте его фразы – мои движения, мои попытки припрятать собственное нарастающее отчаяние. Никогда прежде не видела я себя с такой ясностью, и насколько то, что кажется мне глубоко скрытым, внутренним мотивом, является на деле моей внешне