Просроченный долг - Йожеф Лендел
Здесь никто никогда не поднимал глаза ввысь, к небу. Взгляд не поднимался даже до верхушек высоких сосен. Не любовался облаками. Если кого-то заставала здесь гроза, то заставала врасплох.
Лишь позже из глубин памяти вновь всплывет этот пейзаж, когда мечтается о русалках и исполняющих желания золотых рыбках, о заколдованном месте, скрытом за семью заставами. Когда рассказываешь сказки или слушаешь их. Тогда нужно пройти через семь испытаний, а ели с темно-зеленой до черноты хвоей, суровыми стражами выстроившиеся позади кустов, охраняют это волшебное царство… Семикратная стража наяву: упавшие деревья, трясина, колючки, заросли, коряги, рои комаров, тучи мошки. Они колют, царапают в кровь, пьют твою кровь, пока доберешься сюда.
Он спускается к воде, черпает котелком и пьет. Затем снова наполняет котелок и, хватаясь за провисшие под тяжестью ягод ветви смородины, снова выбирается по скользкому и осыпающемуся склону на берег.
Минуту, но лишь одну минуту, любуется этой неподвижно застывшей, как картина, красотой, которую на миг потревожил, зачерпывая котелком воду, потом, очнувшись от колдовства, быстро и жадно, горстями — как медведь — рвет и запихивает в рот попавшие под руку спелые ягоды.
«Жаль, что напился воды. Красная смородина утоляет жажду, а черная — сладкая и самый лучший витамин С». Теперь он уже срывает ягоды не как медведь, вместе с листьями и ветками, а как человеческое существо. Он хотел было выплеснуть воду и набрать в котелок ягод, но тут вспомнил — уже совсем как человек — известную и такую справедливую поговорку: «День год кормит». И теперь, как положено гомо сапиенсу, подавляет естественное желание — есть, наслаждаться тем, что дано природой. Нужно хорошенько приметить это место, обилие ягод говорит о том, что пока о нем еще никто не знает. Он ищет, как ориентир, дерево повыше, чтобы позже вернуться сюда, потом опять пробирается сквозь чащу и болото, сквозь мириады комаров и мошки, через трясину, вверх, по склону холма, где его ждут скошенные ряды и трава, которую сегодня еще нужно скосить.
5
Да ведь сегодня он сам себе хозяин, за ним никто не гонится, и вообще время обедать. На краю поляны он снимает с сухой ветки торбу с хлебом и, держа ее и котелок в руках, ищет подходящий пень, чтобы и торбу положить, и котелок поставить, и самому присесть поудобнее.
В безветренный полдень все вокруг замерло. Крупные лесные муравьи проворно снуют по старому, потерявшему кору пню. Видно, приманили запах человека и хлеба.
Ему вкусен им самим выпеченный хлеб, от того, что он испек его сам, хлеб кажется еще вкуснее. На острие ножа он отправляет в рот кусочки хлеба, запивая глотками воды.
Он пьет воду, которую набрал, он будет отдыхать — сколько захочет, и будет косить — сколько пожелает. Мало — так мало. Много — так много. Сколько сможет — столько и захочет… Хорошо, что он один, хорошо, что утром он вышел из деревни так, что его никто не видел, а еще лучше, что он никого не видел… Он поневоле начал сторониться людей, стал отшельником, но теперь то, что было поневоле, совпадает и с его собственным желанием.
Удачный выдался день — эта сегодняшняя косьба… Хотя… если рассудить… может, разумнее было бы набрать ягод… Конечно, косить в одиночестве приятно, но сено еще надо продать — торговаться с агрономом, толковать с учителем, слушать старушечьи сказки… Ну да все равно — сегодня он косит! Вот когда будет сгребать сено и класть его в стог, с утра, пока роса не высохнет, будет время насобирать ягод — смородины да дикой вишни. Сушеная ягода, размоченная в молоке, зимой, у теплой печки… А сено он продаст все сразу. Чтобы не нервничать от долгих разговоров, лучше уступит.
Он доедает остатки хлеба, запивает еще одним глотком воды. Он не устал, мог бы продолжить работу. Но к чему спешить? Куда? Зачем? «Полчаса отдохну», — решает он, как бы вознаграждая себя за то, что не стал собирать ягоды, а рассудил трезво, решив косить.
Подставляет спину под теплые лучи солнца. Нет ничего лучше солнечного света, и нигде нет воздуха целебнее, чем в еловом лесу! «В городе люди вроде меня живут в комнатах, между кирпичных стен, точно затхлые, изъеденные молью шубы в шкафу… Утром из комнат — в институт, вечером — из института назад… Если сломается лифт, тяжело дыша, ползешь на третий этаж. Вечером спина болит, руки дрожат, сидишь за письменным столом… Разве плохо, что я сижу здесь, на этом пне, и солнце греет мою спину? Я здоровее, чем когда бы то ни было. Ошиблись те, кто выбросил меня на обочину, непогребенным, а думали: мертвым».
И чтобы полнее насладиться свободой, он встает и ложится на траву, в тень пня, на котором сидел. Под голову подкладывает стеганую ватную ушанку с меховой опушкой, которую носит и зимой, и летом. Разглядывает небо и склонившееся над ним ближнее дерево. Сквозь светло-зеленую хвойную вуаль огромной лиственницы виднеется небесная лазурь. Хвоя — как тонкие вышивальные иголки по сравнению с грубыми мешочными иглами елей, — несмотря на мощный ствол, этот дряхлый великан с замшелым стволом кажется стройным, тянущимся вверх. «Скоро она сбросит листву». Сначала иглы пожелтеют, потом станут желто-белыми, почти бесцветными. Это последний вздох осени. Охотнику — знак: пора собираться в тайгу, белка уже не линяет, у пушных зверей растут зимние шубы… Зимой лиственница голая; длинные, загнутые кверху, покрытые лишайником ветви тянутся к небу, как высохшие костлявые руки старика… Тогда дерево такое, как он…
Он закрывает глаза. Не стоит думать о том, что будет завтра.
Он хочет любоваться этой красотой, но ясно, до сжимающей боли в груди, понимает, что это невозможно: падая в душу, красота, застыв, сразу мертвеет в одиночестве его сердца. Нет никого, кому бы он мог показать, что видит, рассказать, что чувствует. Если бы он мог передать все это кому-нибудь, хотя бы нежно проведя рукой по детской головке… если бы мог рассказать о зачарованных водах…
