Острова - Григорий Михайлович Кружков
«Пионерский театр» — отдельный разговор. Но сначала надо объяснить, откуда он у нас появился. Дело в том, что мама много лет проработала в пионерлагерях; тогда к каждому отряду прилагалось двое взрослых: пионервожатая (которая ходила с красным галстуком на шее) и воспитательница (без галстука), — так вот, моя мама ездила воспитательницей и каждое лето брала меня с собою. Обычно ей давали средний или старший мужской отряд — в мои дошкольные годы существовало еще раздельное обучение; так с четырех-пяти лет я оказался в компании ребят-старшеклассников, от которых выучился разным полезным вещам — от шахмат до дурацких песенок вроде «Колумб Америку открыл, страну для нас совсем чужую. Дурак! Зачем он не открыл на нашей улице пивную».
Вот оттуда, из пионерлагеря, должно быть, и взялась книга, которой я зачитывался еще дошкольником. Чего-чего там только не было! Сборная солянка по вкусу того времени. Например, пьеса про черного мальчика, попавшего из американского ада в простую советскую школу. И еще какая-то ерунда в том же роде, совершенно изгладившаяся из памяти. Но зато там были картинки с объяснениями, как делать костюмы и декорации для любительских спектаклей. Была инсценировка «Чука и Гека» по Аркадию Гайдару, «Город мастеров» Татьяны Габбе и — ура! — «Снежная королева», пьеса Шварца по сказке Андерсена. Снип-снап-снурре, пурре-базелюрре!
Кстати, что это значит? Заглянул в словари, но ничего подходящего не нашел. И вдруг на Новый год получаю презент от профкома: пачку цейлонского чая. Картинка со слонами, крупная надпись: BASILUR, а под нею, помельче: PURE CEYLON TEA. Можно предположить, что когда-то мальчик Женя Шварц рассматривал коробку колониального чая со слонами и его внимание привлекли загадочные слова: PURE BASILUR TEA. Настоящий базилюрский чай, пуре базилюре. Впрочем, это мог быть и чай, продававшийся уже при нэпе в торгсинах.
Жили мы на 2-й Крестьянской, четвертый поворот, если идти со станции по главной перловской улице, по 2-й Вокзальной (ныне Веры Волошиной). Сперва по правую руку шел маленький рынок, за ним — двухэтажное желтое здание: на первом этаже продукты, на втором — промтовары. Этот единственный на всю Перловку магазин носил у нас гордое звание Большого («Мама пошла в Большой магазин»). Дальше — улица Семашко, дом отличника Коли Корнева. Дальше — Яузская улица, тут на углу стоял (и до сих пор стоит) Кооперативный институт, четырехэтажный небоскреб, гордость и слава Перловки. Следующий перекресток — 1-я Крестьянская; если пойти направо, можно дойти до деревянного моста через Яузу, а дальше по дороге — бандитский поселок Грачи, куда чужакам ходу нет (да никто туда и не ходил). А вот и наша 2-я Крестьянская; свернул налево, и ты практически дома, наш двор — третий от угла, всего каких-то сто метров; но это если днем, а когда возвращаешься поздно вечером — кромешный мрак, фонарей нет, и так далеко до спасительной калитки. Впрочем, собака Баскервилей может быть и там, за калиткой, в любом месте общего двора и темной тропинки, ведущей в обход дома на внутреннюю его сторону, — так что отдышаться можно, только когда взбежал на крыльцо, захлопнул за собой дверь и повернул ключ в замке.
Еще чуть-чуть географии. В конце нашей улицы текла Яуза. В моем раннем детстве она была намного шире (и чище), чем потом, всего через пять-десять лет, когда река неожиданно так обмелела, что курица могла перейти ее вброд, и никак не верилось, что в ней когда-то купались; а в ней действительно купались целыми семьями — я это помню — и загорали на берегу. А если пойти в другую сторону по той же улице (вырастая, мы отваживались на все более далекие вылазки), можно было дойти до Трудовой, которая шла параллельно 2-й Вокзальной и Яузе, образуя вместе с ними три главных оси нашей перловской ойкумены.
2-я Крестьянская, на которой мы жили, была настоящая деревенская улица, травянистая и колдобистая, с ямами и овражками, очень тихая; бывало, за целый день не проедет ни одна машина. Напротив ворот, похожая на чугунный грибок, стояла водоразборная колонка с железной ручкой, которую надо было с силой нажимать, чтобы ударила струя; колонка никогда не замерзала, даже в самые суровые зимы, только вокруг нее делался каток.
А немного правее колонки, наискосок к нашему участку, на углу 2-й Вокзальной стояли двухэтажные бараки, оштукатуренные и побеленные известкой, звавшиеся у нас Белыми домами («Он из Белых домов»); их было три или четыре, прятавшихся друг за другом, как палочки в числе 1111, и где-то между вторым и третьим домом, чуть в стороне, стояла общая уборная, вся обледенелая зимой.
В частных дворах дорожки от крыльца к калитке, к сараю и так далее, конечно, разгребали, но на улицах никто этим не занимался, весь расчет был на то, что дорожка сама протопчется. Утоптавшись, от трения многих ног она постепенно становилась все более льдистой, скользкой. Когда, став чуть постарше, я ходил в керосинную лавку и возвращался домой с трехлитровым бидоном, заткнутым тряпичной пробкой, больше всего я боялся поскользнуться. Но керосинная лавка — это особый разговор; там я приобщился очереди и человеческому смирению, на всю жизнь нанюхался керосину, наудивлялся разнообразию маслянистых воронок, через которые наполняли банки, больших и малых, по величине горлышка бидона или канистры, и ловкости орудующего ими керосинного дядьки.
Готовили на керосинках, а отапливалось наше жилье теплым тылом печки, топившейся за стеной, у деда. Этого тепла не хватало, было холодно, как ни затыкай щели в окнах. В крошечных сенях вода замерзала в ведре, утром нужно было разбивать лед кружкой, чтобы набрать воды в рукомойник. От этого холода и сквозняков погибла в младенчестве моя старшая сестричка — как ни дрожала над ней моя двадцатилетняя мама, как ни старалась уберечь, — умерла от воспаления легких. Так что не выпало мне иметь старшую сестру: A wind blew out of a cloud chilling and killing my Annabel Lee. «Из-за тучи ветер холодный подул, застудив и убив мою Аннабел Ли». Я родился на год позже, и тут уж
