Алексей Баталов. Жизнь. Игра. Трагедия - Михаил Александрович Захарчук
Мне остается лишь добавить, что роль главного героя фильма врача Устименко изначально писалась Юрием Германом исключительно для Алексея Баталова – так писатель верил в этого замечательного актера. И Алексей Владимирович сумел создать образ человека огромного нравственного обаяния, бесконечно преданного своему делу, через все годы пронесшего верность идеалам юности.
На Всесоюзном кинофестивале советских фильмов в Киеве (1959) фильму присуждена Вторая премия. Постановщик фильма И. Хейфиц отмечен премией за режиссуру.
Баталов: «Хейфиц любит кино!»
Алексей Владимирович работал со многими выдающимися советскими кинорежиссерами. И практически о каждом отзывался с глубоким уважением и сердечной признательностью. Но при этом Хейфица всегда ставил превыше всех, постоянно и на все лады повторяя: «Меня Хейфиц сделал киноактером, как Папа Карло вытесал Буратино». Вот почему я привожу полностью предисловие Баталова к книге его учителя и наставника «Пойдем в кино!»:
«Конечно, о работе с Иосифом Ефимовичем Хейфицем мне не однажды приходилось писать и говорить, и всякий раз я ощущал свою беспомощность и близорукость. Давнишнее знакомство, годы совместной работы, общие горести и радости, прогулки и чаепития мешали занять ту возвышенную позицию, с которой я мог бы беспристрастно взирать на творческие деяния этого человека. Как-то вымучивая искусствоведческую формулу его творчества, я машинально написал на полях: «Хейфиц любит кино!» Написал, зачеркнул и вновь взялся за какой-то головоломный абзац. Но эта никуда не относящаяся фраза маячила у меня перед глазами, пока вдруг не наполнилась смыслом и я не понял, что в них-то и заключена суть. Иосиф Ефимович любил кино по-особому. Любил будни, живой процесс со всеми его неудобствами, глупостями, нескладностями. Независимо от личных успехов и неудач, только в этой среде, знакомой ему во всех проявлениях – от наивной атрибутики до сложнейших производственных проблем, он чувствовал себя вполне спокойно и свободно. Как всякий, целиком плененный своим чувством человек, он никогда не говорил об этой любви и скорее даже скрывал ее как свою слабость. Глядя на аккуратного, убеленного сединами маститого постановщика в темных очках и жестком воротничке, трудно было догадаться, что перед вами романтик кино, с мальчишеской радостью и преданностью принимающий все условия изнурительной бесконечной игры. «Пойдем в кино!» – так назвал он свою книгу, и мне слышится крик мальчишки на школьной переменке: «Пойдем в кино!» – то есть убежавшего от нудных уроков туда, где бурлит жизнь, где можно смеяться и плакать, ненавидеть подонков и влюбляться в героев.
Решительно ничем Хейфиц не напоминал канонический образ режиссера. Он никогда не возвышался над аппаратом с простертой полководческой десницей, не кричал даже в самых подходящих для того ситуациях, не бегал к исполнителям, не тормошил работников группы, не срывал с себя пиджака, не играл за актеров «сильные куски». То есть все было совершенно не так. Сидел обычно, низко провалившись в кривом кресле, где-то внизу под камерой. Во время съемки умильно щурился, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. А говорил тихим, неожиданно спокойным в суматохе съемки голосом. Очень смущался, когда приходили посторонние для «знакомства с творческим процессом». Смеялся, уткнув нос в воротник, терялся, когда надо было позировать для «Советского экрана», и на самых тяжелых, «потных» съемках оставался в свежей накрахмаленной рубашке с аккуратно повязанным галстуком. Редко-редко он, не выдержав очередного потока неполадок, взрывался, но тут же находил в себе силы опять превратиться в того внешне спокойного, чрезвычайно внимательного и терпеливого человека, к которому всегда и всем легко подойти с вопросом по любому из тысячи съемочных дел.
Когда я приехал в послевоенный Ленинград для съемок в «Большой семье», Иосиф Ефимович уже давно носил почетное и весьма редкое звание «актерский режиссер». Сейчас, по прошествии стольких лет, могу утверждать: актер был центром его кинематографического мира с первого до последнего дня работы. Трудно выбрать более мучительный и коварный путь творческой жизни. Как он работал с актером? Как опытный охотник в засаде: задолго до встречи готовил те приманки, капканы, сети и ловушки, которые помогали ему впоследствии захватить актера «живьем», не повредив даже в малой степени его «шкурки», того, что мы называем индивидуальностью. При этом он безошибочно находил тех, чья индивидуальность вбирала приметы времени. Тридцатые годы – это Н. Черкасов, Н. Симонов, Я. Жеймо, В. Марецкая; пятидесятые – Б. Андреев, П. Кадочников, Е. Добронравов; шестидесятые – Т. Доронина, А. Попов, А. Папанов; семидесятые – О. Даль, В. Высоцкий, В. Золотухин; восьмидесятые – Л. Гурченко, Л. Ахеджакова, О. Вавилов, Р. Быков. Однако он ничего общего не имел с режиссерами, делающими ставку на «свежий материал». О. Жаков, Н. Крючков, А. Папанов и многие другие шли с ним от фильма к фильму. Мало кто сохранил столь прочные и долгие творческие контакты, причем иногда наперекор обстоятельствам. Помню, когда Хейфиц дерзнул попробовать меня на роль Гурова для чеховской «Дамы с собачкой», в кулуарах студии тотчас взметнулся ураган недоумений, несогласий и разочарований. Только по упрямому настоянию режиссера художественный совет со скрипом, но утвердил меня на роль.
…Перебираю воспоминания: каким запечатлелся Хейфиц ярче всего? Удивительно, но это не драматические эпизоды на съемочной площадке, не радостные дни Каннского фестиваля, не выступления с высоких трибун. Вспоминается, как в перерыве съемок, когда нет погоды, он залезает в наш забитый барахлом автобус и с наслаждением
