Просроченный долг - Йожеф Лендел

Спешить не нужно. Смысла нет. Силы иссякнут скорее долгого весеннего дня. Пусть молодые спешат, их еще прельщает предстоящий долгий путь.

У старой березы краше всего ветвистая густая крона, и когда березу срубают, она падает на землю с долгим протяжным вздохом. Ствол у нее — корявый, кора толстая, почерневшая и тронутая мхом — от лесных пожаров и собственного возраста. Жилы кручены-перекручены, вот почему и отскакивает от него топор. Но такая и нужна, потому что это дерево даст больше всего тепла, да и выгоднее оно: из одного ствола будет много хороших поленьев. Кто молод и уверен в себе, вонзает топор в старое дерево.

Молодая береза легко поддается лезвию топора. Волокна ее слабого тела ровные. Только тепла от нее меньше, да и возни с ней побольше, потому что много веток надо обрубить, да пока соберешь всё в одну кучу, много нужно потрудиться. Зато топором бить много силы не нужно. Оттого-то старики валят молодые березки, стройные, гладкие, белокожие. Кора нежнее шелка: верхняя пленка — пепельного вперемежку со светло-зеленым цвета, точно небо перед восходом солнца, а под ней слой — розовато-белый, как юное, здоровое и упругое человеческое тело. У молодой березы прекраснее всего ствол, и когда она падает на вероломную землю, раздается один-единственный глухой удар.

Старый губит молодую, молодой — старую. Только вот старику немного жаль юную березку-подростка, во всяком случае, пока он не нанес первый удар по стройной девственнице. Молодой — тот спешит, злится на костлявый, некрасивый, строптивый, крепкий, но дающий много тепла корявый ствол, и когда покончит с нею, еще и ногой отпихнет в сторону. Но если хотят напиться березового соку, тут и стар и млад делают надрез на старом дереве. Потому что только старое дерево щедро источает березовый сок.

Березовый сок да хлеб — обед лесоруба. Хлеб черный, зато березовый сок чище всего на свете. Его даже взор никогда не касался. Этот пролившийся от удара топора источник — студеный и сладкий. От холодящего питья у лесоруба на минуту возникает охота разложить костер и погреться. Да только негоже лесорубу у костра греться. «Осенью зябнешь — так пили, зимою зябнешь — так топи», — ворчит человек, который и весной работает в одиночку, и в своем одиночестве, для себя, придумал такую мудрость…

Хоть спешить не нужно, но и рассиживаться негоже. Тяжела работа — лес рубить, но и обнадеживает — вот еще только весна, а мы уже о будущей зиме заботимся… Топор греет лесоруба, который верит в то, что будет очаг, у которого он отогреется, будет запах березового веника в жарко протопленной бане с докрасна раскаленной каменкой. Он надеется, что его одиночество — не вечное одиночество. Он мечтает о зимних вечерах, когда будет размышлять о жизни, суровой, как почерневший старый ствол, и прекрасной, как стройная юная березка.

3. Два поющих голоса в лесу

Хриплый:

Эх, эх, эх… Ужасный снег! Он уколет как иглой, Он покроет пеленой, Смертный холод, Спи навек на погосте человек.

Певучий:

Эх, эх, эх… Добрый снег! Щеки мерзлые потру, Снегом в стенку запущу, След видать, И даль видать, охотнику благодать.

С УТРА ДО ВЕЧЕРА

1

В рубахе, в черных холщовых, крашенных дома штанах, в суконных бурках, сшитых из какого-то старого лоскута (он их очень любил, они были теплые и удобные), он стоял на коленях у железной печки. Приготовленная с вечера растопка зажглась от первой же спички; огонь сначала осветил, но очень быстро и прогрел горницу.

Труба металлической печки выходила в дымоход громадной русской печи. Горница тоже была большая, в четыре окна. Дом был не его. Того, кто его построил, возможно, уже не было в живых. Не по душе ему была эта чужая, холодная изба на большую семью, где бревна прогрызли мыши. Долгие годы она служила амбаром, и с тех пор из нее невозможно было вытравить ни самих мышей, ни мышиный запах — а ведь уже несколько лет, как он сюда вселился.

Скудную мебель, стоявшую в горнице, он любил, потому что сам сколотил все это большими гвоздями, которые он гдето подобрал или стащил. Гвозди были такие длинные, что проходили даже сквозь толстые корабельные доски, и их пришлось загнуть. Табуретка, стол и топчан с ножками крестом были его работы. Из наследства прежнего хозяина осталась лишь вделанная в стену длинная, во всю комнату, лавка; рядом со столом она служила скамьей, а в остальной части выполняла роль книжной полки, ящика для бумаг, а еще кладовки, стеллажа для инструментов и буфета. Два видавших виды чемодана у постели были накрыты чистым холстом. В одном хранились продукты, чай и сахар в старой консервной банке. Хлеб висел в мешке на вбитом в стену длинном гвозде, чтобы мыши не добрались.

Одинокому человеку и так хорошо. В пустой горнице, где он расхаживает взад-вперед, ожидая, пока сварится еда, перебирает в памяти картины прошлого или просто ждет, потому что нужно ждать.

Иногда он бросает взгляд на предрассветный туман, прекращает хождение, подходит к печурке и кончиком ножа пробует, сварилась ли картошка.

К тому времени, как поспела картошка, огонь в печке начал гаснуть. Комната снова остыла, горячая еда на столе клубится густым паром. Среди разных вещей, стоящих на длинной скамье, он находит зеленую пол-литровую стеклянную бутылку. Из бутылки льет в подставленную над картошкой деревянную ложку льняное масло, его лицо — само внимание. Это лицо беззубого старика, хотя оно обветрено, худощаво и энергично. По обе стороны носа к углам рта и ниже пролегают две глубокие морщины… Сейчас, когда он льет в ложку масло и следит, чтобы мимо не пролилось ни капли, выражение лица у него алчное. Но как же иначе… картошки еще хватает, он варит столько, сколько сможет съесть, а вот дневная порция масла — одна полная ложка, превысить ее нельзя, и он не превышает. А ведь сегодня он идет косить.

Из деревянной ложки он поливает маслом горячую картошку, и ему вспоминается вкусная анисовая микстура — пузырек, красивый колпачок из гофрированной бумаги на пробке пузырька, наклеенная на пузырек этикетка с сокращенными до неузнаваемости словами по-латыни и аккуратно выведенным указанием: «Три раза в день по столовой ложке»… Он школьник. Лежит на медной кровати с жестким матрацем из конского волоса. Мать подносит к его рту серебряную